Испанка. История самой смертоносной пандемии

Американские ученые, которые были способны на добротные научные исследования, составляли очень небольшую, можно сказать, крошечную группу. Она насчитывала десятки исследователей — а если учесть и молодые научные кадры, то к середине 1920-х гг. в США насчитывалось несколько сотен настоящих ученых-медиков. Не больше.

Они все были знакомы друг с другом, постоянно делились опытом; почти все они были так или иначе связаны с «Хопкинсом», Рокфеллеровским институтом и Гарвардом, а также (пусть и в меньшей степени) с Пенсильванским, Мичиганским и Колумбийским университетами. Группа была так мала, что в нее до сих пор входило первое поколение революционеров — Уэлч, Воган, Теобальд Смит и некоторые другие, продолжавшие активно работать. Потом на сцену вышли их первые ученики, всего на несколько лет моложе первопроходцев. Среди них был Горгас, который достиг предельного возраста — возраста обязательного выхода на пенсию — за несколько дней до окончания войны (армия могла сделать для него исключение, но он отказался, так как у него не было дружеских связей в среде высшего армейского командования, и начал заниматься проблемами международного сотрудничества в здравоохранении для специального фонда, финансируемого Рокфеллером). Среди них были Флекснер, Парк и Коул (Нью-Йорк), Мильтон Розенау (Бостон), Фредерик Нови (Мичиган), Людвиг Хектён (Чикаго). Затем пришло третье поколение: Льюис из Филадельфии, Эвери, Доше, Томас Риверс и другие из Рокфеллеровского института, Джордж Уипл из Рочестера (штат Нью-Йорк), Юджин Опи из Университета Вашингтона в Сент-Луисе, несколько десятков других ученых. Но лишь в следующем поколении число истинных ученых многократно увеличилось и они появились во всех университетах страны.

Узы, связывавшие этих людей, не были, как правило, дружескими. Некоторые из них — например, Парк и Флекснер — недолюбливали друг друга, для многих было в радость выставить соперника дураком, найдя недостатки в его работе. Все они отнюдь не питали иллюзий относительно достоинств и добродетелей своих коллег. Однако научная сфера разрослась настолько, что внутри нее появилась свобода маневра. В кулуарах можно было, например, услышать такие разговоры: «Отдать доктору Опи главную роль в этом проекте — ужасная ошибка»[904]. Или: «Джордан вроде бы замечательный человек, но я немного сомневаюсь, что он сможет отстаивать свои убеждения в трудных ситуациях»[905]. Или: «Из всех ваших кандидатур я бы, конечно, выбрал Эмерсона, но, боюсь, он окажется неприемлемым для Расселла и Коула, как и для всего фонда Рокфеллера. У меня сложилось впечатление, что Эмерсон с ними не слишком ладит»[906].

Да, эти люди прекрасно видели недостатки друг друга — но осознавали, что у каждого из них есть и свои сильные стороны, удивительно сильные. Их работы были настолько хороши и добросовестны, что даже в их ошибках часто можно было найти нечто новое — то, на что можно опереться в дальнейших исследованиях. Это была исключительная группа, группа избранных — и, несмотря на соперничество и антипатии, это было почти братство. «Братство» еще и потому, что в его составе было очень немного женщин, буквально горстка. А в бактериологии их было, собственно, всего две — Анна Уильямс и Марта Вольштейн^{24}.

Все эти ученые с маниакальным упорством работали в своих лабораториях с первых дней эпидемии, и никто из них не остановился на полпути. В самых отчаянных условиях (в таких условиях им еще не приходилось работать, да и никому из их коллег, возможно, тоже) они охотно — хочется верить, что охотно, — согласились с необходимостью делать выводы на основании менее достоверных данных, чем в «мирное» время. Мигель де Унамуно был прав: отчаяние ведет нас к утешению. Но им, несмотря на эту ужасную спешку, все же удавалось избежать хаоса: они всегда исходили из добросовестно обоснованных гипотез. Они, как с некоторым вызовом говорил Эвери, не просто переливали из одной пробирки в другую. Они не шли на безумные эксперименты, не имевшие никакого отношения к тому, как работает организм. Они не давали хинин и не вводили вакцину от брюшного тифа больным гриппом в отчаянной надежде, что средства, эффективные против малярии или брюшного тифа, сработают против гриппа. Другие делали и это, и многое другое, а они — нет.

Они признавали свои неудачи. Они теряли иллюзии. Они встречали первое десятилетие XX в., уверенные в том, что наука восторжествует, несмотря на отсутствие громких побед. Теперь же Виктор Воган просил одного коллегу: «Если я еще раз скажу, что наука вот-вот победит болезни, остановите меня». Он как-то заметил, с полнейшим пренебрежением резюмируя собственные неудачи: «Врачи знают о гриппе не больше, чем флорентийские врачи XIV в. знали о „черной смерти“»[907].

Но они не оставляли стараний, не опускали руки. И научное братство начало охоту. Она продлилась дольше, чем рассчитывали ученые.