Испанка. История самой смертоносной пандемии

Мэри Маккарти вместе с родителями, тремя братьями и сестрами, тетей и дядей села в поезд в Сиэтле 30 октября 1918 г. Три дня спустя они приехали в Миннеаполис, все уже больные (когда кондуктор попытался ссадить их с поезда, отец достал пистолет). Дедушка и бабушка на вокзале встречали их в масках. Все больницы были переполнены, и они поехали домой. Дядя и тетя поправились, но ее отец Рой умер 6 ноября в возрасте 38 лет, а мать Тесс — ей было 29 — умерла 7 ноября. В «Воспоминаниях маленькой католички» (Memories of a Catholic Girlhood) она рассказывала, как глубоко повлияло на нее сиротство и как отчаянно ей хотелось выделиться, живо описывала путешествие через две трети страны, но почти ни словом не обмолвилась об эпидемии.

Джону Дос Пассосу было чуть больше 20, когда он серьезно заболел гриппом, но в своих произведениях он лишь мимоходом упоминает об этой болезни. Хемингуэй, Фолкнер, Фицджеральд почти ничего не писали о ней. Уильям Максвелл, автор The New Yorker и романист, потерял мать во время эпидемии испанки. Из-за ее смерти все члены семьи — и он сам, и отец, и брат — замкнулись в себе. Максвелл вспоминал: «Мне приходилось гадать, о чем думал мой старший брат. Он не хотел ничем со мной делиться. Если бы я не знал, в чем дело, то решил бы, что он на меня обижен, но из гордости не хочет об этом говорить…» О себе он писал так: «У меня в голове постоянно крутилась одна мысль — вероятно, из-за постоянных хождений по дому с отцом, — что я случайно зашел туда, куда не следовало, и не могу вернуться туда, откуда не собирался уходить». Об отце он говорил: «Он горевал терпеливо и безнадежно». И еще о себе: «Смерть матери… стала движущей силой четырех моих книг»[893].

Кэтрин Энн Портер болела так тяжело, что в газете уже был набран ее некролог. Она поправилась. Ее жених — нет. Сейчас, много лет спустя, ее берущая за душу книга о болезни и времени — «Бледный конь, бледный всадник» — остается одним из лучших (и одним из немногих) источников, повествующих о том, как жили люди во время эпидемии. Она пережила болезнь в Денвере, в городе, который, по сравнению с другими, болезнь едва затронула.

Однако нет ничего удивительного в том, что эпидемия испанки почти не отражена в литературе[894]. Если задуматься, так было и столетия назад. Один специалист по средневековой литературе заметил: «Есть несколько страшных и ярких описаний, но в целом приходится лишь удивляться тому, как мало было написано о бубонной чуме. За исключением нескольких хорошо известных свидетельств, в литературе практически нет упоминаний о болезни».

Люди пишут о войне. Они пишут о Холокосте. Они пишут об ужасной боли, которую одни люди причиняют другим. Но, похоже, забывают о кошмарах, которые устраивает человеку природа, о кошмарах, перед лицом которых человек ничтожен. И все же пандемия напоминала о себе. Кристофер Ишервуд писал от лица своего героя о Берлине 1933 г., когда к власти пришли нацисты: «Город постигла эпидемия прилипчивого страха. Я ощущал ее на себе, как инфлюэнцу, костями»[895].

Историки, которые занимаются эпидемией испанки и изучают реакцию общества на нее, обычно утверждают: власть имущие считали, что бедные сами виноваты в своих страданиях, нередко клеймили их и старались от них отгородиться. (Случай с «тифозной Мэри» — ирландской иммигранткой Мэри Маллон, первой в США бессимптомной носительницей брюшного тифа — хрестоматийный пример такого отношения: если бы она принадлежала к другому классу общества, то и отношение к ней, вероятно, было бы другим.) По наблюдениям историков, богатые и влиятельные люди часто старались наводить строгий порядок: это позволяло им чувствовать себя в безопасности, давало иллюзию контроля и ощущение, что мир имеет какой-то смысл.

В 1918 г. та часть общества, которую можно считать «правящей элитой», подчас вела себя именно таким образом. Руководитель департамента здравоохранения Денвера Уильям Шарпли, например, утверждал, что в трудностях, с которыми столкнулся город в борьбе с гриппом, виноваты «чужеродные городские поселения»[896] — главным образом итальянские. Газета Durango Evening Herald возложила вину за высокую смертность среди индейцев юта в резервации на их «неряшливость и неподчинение рекомендациям начальника резервации, медицинских сестер и врачей»[897]. Одна сотрудница Красного Креста, работавшая в шахтерских поселках Кентукки, ополчилась на грязь: «Когда мы вошли в бедную лачугу, она показалась нам покинутой… Я прошла в дом и увидела мертвую женщину. Ноги ее свисали с кровати, голова лежала на невероятно грязной подушке, открытые глаза остекленели, а рот был широко раскрыт. Это было ужасающее зрелище… Вошла мать мужа этой женщины, старуха, жившая в чудовищной хибарке в 90 м от этой… Я до сих пор не могу отделаться от жуткого запаха и никогда не забуду это тошнотворное зрелище. Смерть — это наказание за грязь»[898].