Испанка. История самой смертоносной пандемии

В 1931 г. сам Пфайффер все еще утверждал, что из всех до сих пор описанных микроорганизмов именно патоген, который он назвал Bacillus influenzae и который неофициально носил его имя, «имеет наибольшие основания претендовать на роль первичного этиологического агента гриппа»[939]. Однако он признавал, что «единственным конкурентом может быть лишь до сих пор не выявленный фильтрующийся вирус».

* * *

Эвери продолжал работать с палочкой гриппа еще несколько лет после окончания пандемии. Его ученик Дюбо вспоминал: «Научные проблемы были, можно сказать, навязаны ему окружением»[940]. Дюбо имел в виду, что Рокфеллеровский институт влиял на его выбор предмета изучения. Если какая-то проблема интересовала Флекснера и Коула, Эвери начинал искать ее решение.

Эвери добился впечатляющего прогресса, доказав, что пассаж бациллы через организмы животных делал ее более летальной. Что еще важнее, он сумел выделить факторы крови, благоприятствовавшие росту B. influenzae, обозначив их как X и Y. Это была чрезвычайно важная работа — работа, ставшая вехой на пути к пониманию питательных потребностей и метаболизма бактерий.

Вера в то, что бацилла Пфайффера является возбудителем гриппа, постепенно угасала, а вместе с этим уменьшалось и давление на Эвери со стороны руководства института. Сам Эвери поначалу тоже был склонен считать, что бацилла вызывает грипп, но в итоге и он присоединил свой голос к ученым (их становилось все больше и больше), полагавшим, что палочку гриппа напрасно считали возбудителем. Настоящего интереса к изучению этого микроорганизма у Эвери не было, а параллельно он продолжал заниматься пневмококками. Эпидемия вновь напомнила о смертоносной природе пневмонии — ведь при гриппе убивала именно она. Она оставалась «предводителем вестников смерти» и была главной мишенью для Эвери. Он вернулся к полноценному изучению пневмококков и занимался этой проблемой до конца своей научной карьеры.

Шли месяцы и годы. Эвери, казалось, ограничил свой мир текущими исследованиями. Он всегда отличался чрезмерной сосредоточенностью. Теперь фокус его внимания сузился до предела. Даже Дюбо замечал: «Меня часто удивляло, а иногда и поражало, что область научных интересов Эвери была не такой широкой, как можно было бы предположить, учитывая его репутацию, а также разнообразие и важность его научных достижений»[941]. И вновь слово Дюбо: «Он не слишком старался следовать современным тенденциям в науке или иных интеллектуальных сферах, он всегда был сосредоточен лишь на том, что имело непосредственное отношение к текущей проблеме, которой он занимался. В лаборатории он ограничивался узким набором методик, редко что-то меняя или добавляя»[942].

Круг его интересов сужался до тех пор, пока не ограничился одним предметом — пневмококком. Казалось, его ум стал не только воронкой, но и линзой — линзой, которая собирала весь свет, всю информацию мира в одной-единственной точке. Он не просто сидел над воронкой, изучая отфильтрованные данные. Он копал все глубже и глубже, пока не зарывался так глубоко, что единственным источником света оставался луч, собранный линзой, которую он нес с собой. Он видел лишь светящуюся точку.

Эвери и дальше сужал фокус: теперь его интересовал один-единственный признак пневмококка — его полисахаридная капсула, которая покрывала бактерию так же, как глазурь покрывает драже M&M's. Иммунная система с большим трудом атакует пневмококки, одетые капсулами, и они быстро и беспрепятственно размножаются в легких, зачастую приводя к смерти. Пневмококки, лишенные капсул, лишены и вирулентности. Иммунная система легко их распознает и уничтожает.

В столовой института, сидя на удобных стульях, ломая свежие французские багеты и запивая их — чашка за чашкой — ароматным кофе, ученые за обедом учились друг у друга. За каждым столом было восемь мест, но обсуждение, как правило, вел один из старших коллег. Эвери говорил мало, хотя по возрасту и статусу имел на то полное право. Однако он доминировал в обсуждении по-своему, задавая крайне узконаправленные вопросы по текущей проблеме и ожидая от коллег идей, которые могли бы оказаться полезными.

Он постоянно пытался привлекать к делу людей, чьи знания и квалификация дополняли бы его собственные. Ему был нужен биохимик, и он, начиная с 1921 г., снова и снова заманивал к себе Майкла Хайдельбергера, блестящего молодого биохимика, работавшего в то время в лаборатории будущего нобелевского лауреата Карла Ландштейнера. Хайдельбергер вспоминал: «Эвери поднялся ко мне из своей лаборатории, показал флакончик с грязно-серой жидкостью и сказал: „Смотри, мой мальчик, в этом флаконе — вся тайна бактериальной специфичности. Когда ты начнешь над ней работать?“»[943].