Испанка. История самой смертоносной пандемии

Таким же способом производили противостолбнячный антитоксин, сыворотку Флекснера против менингита и некоторые другие сыворотки или антитоксины. Ученые вакцинировали лошадей от болезней, затем извлекали лошадиные антитела и вводили их людям. Это пассивная иммунизация — заимствование защитных средств иммунной системы из внешних источников.

Когда же вакцину используют для непосредственной стимуляции собственной иммунной системы человека — с тем, чтобы она сама начала вырабатывать защиту от бактерий или вирусов, — такая иммунизация называется активной.

Но при всех заболеваниях, поддававшихся в то время лечению, антигены, на которые и нацелена иммунная система, всегда оставались неизменными. Мишень была неподвижной — а неподвижную мишень легко поразить.

Пневмококк оказался устроен иначе. Это стало ясно после открытия «типичных» и «атипичных» пневмококков, а впоследствии было открыто множество типов этой бактерии. Различные типы несли на своей поверхности разные антигены. Кроме того, иногда тот или иной тип оказывался в одном случае вирулентным, а в другом — нет. Однако на вопрос, почему бактерия одного типа убивала, а бактерия другого типа приводила к легкой форме болезни или вообще не вызывала никаких симптомов, пока никто не планировал ответить посредством экспериментов. Решение этого вопроса было отложено на потом: для ответа требовались новые данные, которых пока не было у исследователей. Ученые сосредоточились на более осязаемых целях: на создании лечебной сыворотки или профилактической вакцины (а лучше — и того и другого).

К 1912 г. Коулу в Рокфеллеровском институте удалось получить сыворотку, оказывавшую заметное, пусть и не очень выраженное, лечебное воздействие при заражении одним из типов пневмококков. Потом он случайно прочитал статью Эвери, посвященную совершенно другой проблеме — вторичным инфекциям у больных туберкулезом. Узкая и схематичная, она была совсем не похожа на классическую научную статью, но все же произвела на Коула глубокое впечатление. В ней был дан сжатый, но вместе с тем добросовестный, конкретный и убедительный анализ, а выводы можно было применить и к другим направлениям в исследованиях. Кроме того, из статьи было понятно, что автор прекрасно разбирается в химии и способен проводить полноценные лабораторные исследования заболеваний у людей. Коул написал Эвери письмо и предложил ему работу в своем институте. Эвери не ответил. Тогда Коул написал ему второе письмо — но ответа опять не последовало. В конце концов Коул сам приехал к Эвери и пообещал еще более солидное жалованье. И тут выяснилось, что Эвери практически не читает писем. Ничего удивительного: голова у него была забита опытами. При личной встрече Коулу удалось уговорить Эвери. Вскоре после этого началась Первая мировая война, но еще до того, как Америка в нее вступила, Эвери начал работать над проблемой пневмонии.

Пневмония была страстью Коула. Для Эвери она стала настоящей одержимостью.

Освальд Эвери был маленьким, худеньким, даже крошечным — он весил не больше 110 фунтов (около 50 килограммов). Большая голова, пытливые глаза — его вполне могли бы в насмешку называть «яйцеголовым», если бы в то время уже существовало такое прозвище, дразнить и задирать в школе. Но даже если в детстве ему и доставалось от сверстников, это никак не отразилось на его характере: Эвери был дружелюбен, жизнерадостен и даже, пожалуй, весел.

Он родился в Монреале, в семье баптистского проповедника, но рос и воспитывался в Нью-Йорке. Освальд был весьма талантлив. На конкурсе ораторского искусства в Колгейтском университете он разделил первое место со своим однокашником Гарри Эмерсоном Фосдиком, который затем стал одним из самых выдающихся проповедников начала XX в. (брат Фосдика, Рэймонд, возглавил фонд Рокфеллера, а Джон Рокфеллер-старший построил для Гарри Эмерсона церковь в Риверсайде). Эвери играл на корнете-а-пистоне, причем настолько хорошо, что даже принимал участие в концерте оркестра Национальной консерватории, которым дирижировал Антонин Дворжак. Кроме того, он превосходно рисовал пером (в основном карикатуры) и писал маслом пейзажи.

Однако при всей своей приветливости и общительности Эвери всегда говорил о себе, что у него «душа истинного исследователя»[271].

Рене Дюбо, ученик Эвери, вспоминал: «Тем из нас, кто видел его в повседневной жизни, открывалась и другая сторона его личности… еще более притягательная… Помню, как он меланхолично наигрывал пастушью мелодию из „Тристана и Изольды“. Эвери остро нуждался в уединении, даже если за него приходилось платить одиночеством, и эта склонность определяла многое в его поведении»[272].

Если звонил телефон, Эвери снимал трубку и невероятно оживленно беседовал: создавалось полное впечатление, что он страшно рад слышать позвонившего. Но, как вспоминал Дюбо, когда он клал трубку на рычаг, «с его лица как будто спадала маска, улыбка сменялась усталым и почти мученическим выражением, и он резко отодвигал от себя телефон, словно протестуя против навязчивости мира»[273].