Испанский сон

Путешествие обрело ритм, сделалось дружелюбным. Они ехали дальше – в Малагу, где пробовали сладкие вина в погребке; в Гранаду, где на улочке, ведущей к Альгамбре, Филипп разговаривал с одноруким конструктором гитар; в Севилью, где в плавучем театре на реке Гвадалквивир они смотрели фламенко и общались с танцовщицей по имени Люпе, что родом из Африки. Они и позже много ездили по этим местам, то есть по югу пенинсулы да и по востоку. Только с Кордобой им не везло: всякий раз они попадали туда к вечеру; гуляли, конечно, по тому же Гвадалквивиру, заросшему и неширокому там, но главная ценность – Мескита, средневековая мечеть – рано закрывалась, а наутро дорога звала их вдаль. Не успели… Что ж поделаешь. Ну, и Аллах с ней, с этой Мескитой.

* * *

Большой, разноцветный воздушный шар медленно полз над цветущей пенинсулой. Прекрасные виды открывались с его высоты; однако единственный человек, находящийся в плетеной корзине, не любовался этими видами. Глубоко задумавшись, он сидел среди ящиков и мешков, громоздящихся там и сям в корзине, и перед взором его, устремленным вовнутрь себя, проплывали иные места и иные горизонты.

Он вспоминал последнее путешествие – друга, ставшего теперь из настоящего старым, норвежку и даже птицу, хоть он и не любил таких птиц. Как они, с двумя последними, летели в высоких слоях атмосферы, пересекая Атлантику с запада на восток по маршруту великого Фоссетта; как намертво примерзали к перистым облакам из-за каверзы ушедшего на континент антициклона, и лишь российский уполномоченный по Балканам, носившийся над водами туда и сюда, всякий раз вызволял их горячими струями своей мощной машины. Они помрачнели разом, завидев в тумане европейские берега. Там теперь шла война; там гибли живые люди, и воздухоплаватель, сам много страдавший и чувствительный к чужим страданиям, не удержался от слез. Ему полегчало, когда они, наконец, покинули трагические широты, сошли с маршрута предшественника и повернули к северу.

Здесь нижний ветер подхватил их – вначале медленно, а потом все быстрей, увлекаемый дружелюбным Гольфстримом и несущий их прямо по назначению. Шар затрясло на воздушных оврагах – то начались фьорды внизу; звонкий приветственный клич норвежки был хрипло поддержан птицею. Приближалась семидесятая широта, удивительное местечко, где теплая океаническая река сталкивается с дыханием полюса; шар зябко вздрогнул, сжался от холода и медленно начал снижаться. Два непостижимых создания, даже не дотерпев до земли, разом выпрыгнули из корзины, и шар, облегченный, опять ринулся ввысь.

Теперь, вымещаемый нижними массами, воздух влек его обратно, на юг; фьорды внизу сделались неразличимы. Когда шар упокоился в объятьях надежного, испытанного потока, человек задремал. Идиллические равнины и мирные города, оживленные автострады и старые замки, чередой проплывавшие под корзиной, не привлекали его внимания – все это было знакомо ему давно и хорошо; лишь над горной грядой, над пересекающей ее древней тропой пилигримов, он приподнял голову и опять ненадолго занялся полетом – во избежание новых ловушек, которые мог здесь подстроить коварный антициклон. При его опыте это труда не составило; затем, уже над пенинсулой, он вновь попытался соснуть – но сон все не шел… и было ясно, почему он не шел…

Пахнуло теплым, родным, внутренним морем. Человек вздохнул и отвлекся от тягостных воспоминаний, но лишь затем, чтобы погрузиться в нечто еще более тягостное для него. Ибо прекраснейший город, расстилавшийся теперь под корзиной, перестал радовать его уже давно – с тех пор, как он встретил свою мечту, свою Дульсинею; всякий раз он покидал этот гордый город в надежде наконец расстаться с недостижимой мечтой, но всякий раз, сломленный и опустошенный, поджав хвост, возвращался обратно. Город спал. Стоял тот единственный час, когда ночное веселье уже истощилось, угасло, а рыбные торговцы еще не начали развозить по лавкам свой предрассветный товар. Любимый, ласковый, дружеский час, когда так хорошо бросить якорь на облюбованном месте.

Он приблизился к башне; только она одна и ждала его в этом городе. Любимая башня в любимый час. «Ну, наконец-то, – сказала башня ему. – Я заждалась!» – сказала она капризно. – «Прости, – шепнул человек. – Я был далеко; ты все понимаешь». – «Я все понимаю», – со вздохом сказала башня. Человек нажал на рычаг своей установки. Огромная, округлая, причудливо изукрашенная розетка с крестом проплыла вверх мимо корзины; воздухоплаватель пробормотал несколько слов и осенил себя крестным знамением.