Испепеленный

Я уже давно осторожненько, чтобы не развалился стул, елозил от этого бахвальства, но сравнение с Громоносцевым меня наконец взорвало — грязь, грязь! Какой там, к черту, Громоносцев! Он сейчас член всех мыслимых академий, лауреат всех мыслимых премий, в российскую АНю его тоже подсуетились ввести зарубежным членом, а после премии Абеля даже на телике ему отрезали пару секунд промежду шутов и прохвостов — никакого демонизма, седой, веселенький, растрепанный, в бейсболке, как и подобает западному гению. А я даже и до своего потолка далеко не добрался, и не потому, что мне кто-то мешал — помешать мне могла разве что лоботомия! — а потому, что я по природе своей шаромыжник. И то, что я разлюбил оскверненный хрустальный дворец, в этом тоже проявилось не только мое чистоплюйство, но и шаромыжничество — как будто работать можно только во дворце! Громоносцев небось ни о каких дворцах и не помышлял, обожал свои симплектические расслоения или как их там.

И девушек мне будто бы стоило только поманить… Отчасти и так, но только тех, которые еще раньше сами меня поманили. Зато были и такие, которые меня в упор не замечали, понимали, что перед ними особо одаренный придурок, от которого не будет никакого толку. Правда, попадались и еще более умные, которые соображали, что кое-какой толк из меня все-таки можно добыть, если взяться с умом. Какая-нибудь умная стерва вполне могла бы меня подловить на моей готовности бросаться на выручку, но, на мое счастье, они принимали эту готовность за возможность мною помыкать и слишком быстро себя разоблачали. Хотя время от времени мне-таки случалось играть довольно жалкую роль — часов шесть-восемь дожидаться с дамской сумочкой на морозе или бегать за бутылкой, которая выпивалась с другими. Дурачить, впрочем, меня нетрудно и сейчас, но — я дурак одноразового пользования.

И самое паршивое — заветная лира меня изобразила этаким невольником чести: лучше, де, быть избитым, чем снести пощечину. Да. Но только публичную. А если пощечина получена анонимно и не оставит пятна на репутации, тогда — тогда вот она правда. Не чистая правда, а нечистая правда. В том же Акдалинске уже после истории с Хлыном я откуда-то возвращался зимним вечером, по обыкновению витая в облаках. Пустая снежная аллея была освещена, словно театральная декорация, — и вдруг всю сцену, откуда ни возьмись, перекрыла элегантная компашка — в «москвичках» с шалевыми воротниками, из-под которых сияли красные шарфы: это была униформа блатной аристократии. Один из шалевых, высокий и жизнерадостный, приблизил ко мне красивое праздничное лицо и дал за спину отмашку — не он, пропустите. Праздничный ансамбль расступился, но напоследок кто-то все-таки не удержался и напутствовал меня поджопником. Не сильным, скорее дружелюбным. И что же, я ответил пощечиной, гневным протестом? Нет, я просто прибавил шагу. Я даже и не чувствовал себя особенно оскорбленным. Они были анонимы, и я был аноним.

Но это еще что: когда я ехал пробиваться в хрустальный Дворец науки и оказался один в сидячем купе между Москвой и Ленинградом, я положил ноги на сиденье напротив, воображая себя американцем, и потягивал лимонад из горлышка, воображая его кока-колой, ну а советская эстрада сошла за джазуху, — такой идиот никогда не сможет сделаться умником, что бы он из себя ни изображал!

Увы, увы, я не был безупречным.

Кровавая струна замерла, напряженно вслушиваясь в мои признания, и, когда они улеглись, ответила мне обличительным голосом подруги-аспирантки:

— Но таким тебя представлял твой несчастный сын. Ты никогда не представал перед ним слабым, жалким, смешным, испачканным, и он из-за этого всегда ощущал свою неполноценность в сравнении с тобой.

— Но я же хотел вселить в него уверенность, что при любых обстоятельствах можно сохранить достоинство?..

— А вселил неуверенность. Потому что невозможно сохранить достоинство, если понимать его как незапятнанность. И еще ты внушил ему презрение к обыденной жизни, к обычной работе. Сам пахал на семью как папа Карло, оттого и выжил. А ему внушил, что настоящая жизнь возможна только в башне из слоновой кости.

Моя подруга давно начала меня обличать в этом духе: ребенок же видит, где отец загорается, а где отбывает каторгу! Она была неправа, я никогда не ощущал семейный долг каторгой. Правда, и радости он мне не дарил, дарил лишь уверенность: я делаю что следует. Такую уверенность я испытывал только на кладбище, занимаясь обустройством могил. Но от униженности семейный долг мне не позволял отмыться, скорее ее обострял — обострял контрастом: дома несущий уверенность Отец, на службе — жалкая жертва неодолимого Колупанова. Не пламень, не Перун…