Испепеленный

После его акдалинского демарша в кроватке я несколько дней заискивал перед Ангелом. Нет, мне и в самом деле не надоедало хоть целый день любоваться, как он встает на ножки, за что-нибудь придерживаясь, как шлепается обратно, как внимательно изучает любую оброненную на пол мельчайшую вещицу, причем держит ее сразу всеми пятью пальчиками, в первых суставчиках пухленькими, а в завершающих тоненькими-тоненькими, с крошечными мягонькими ноготками. А нежный звон струйки в его эмалированном горшочке и вовсе заливал меня горячей нежностью. Правда, когда он радостно прибегал показать в том же горшочке остренькую какашку: «Укой!», — приходилось напоминать ему, что хвастаться тут нечем. Зато, когда я пытался с ним сюсюкать, показывать ему козу, он лишь проницательно смотрел мне в глаза: кого ты, дескать, хочешь одурачить? Даже когда я его подбрасывал и ловил, он начинал смеяться, показывая новенькие зубки, словно бы через силу и, чуть только я отпускал его, тут же становился серьезным. И когда я пытался взять его за пухленькую лапку, он вежливо, но твердо отводил мою руку. А когда я вытирал ему попку, нежную, словно желе («Узе!» — призывал он меня приступить к делу), он это претерпевал как суровую необходимость и, чуть процедура заканчивалась, тут же пресекал любые попытки робкой фамильярности с моей стороны. И вытирать замурзанный ротик он мне тоже позволял лишь в пределах строгой необходимости.

Зато песни Ангел готов был слушать бесконечно, хоть «тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота», хоть «след кровавый стелется по сырой траве» или «мой дружок в бурьяне неживой лежит», а когда петь мне надоедало, он тянулся лапкой в мой рот, пытаясь извлечь оттуда песню. Но на всякие тра-та-та и тру-ту-ту он реагировал подобием снисходительной улыбки, а вот какой-нибудь боец молодой, который вдруг поник головой, заставлял его замирать и напряженно вглядываться во что-то мимо меня. Я только сейчас осознал, что все мои любимые песни, на которых я невольно воспитывал и Ангела, воспевали героическую смерть.

Чтобы воспарить над слишком уж человеческими советскими песнями, я заводил на м-м-м увертюру из «Хованщины», которую, к счастью, мне никак не удавалось замусолить, — все равно всякий раз вставали дыбом волоски по всему телу. Но они разом сникли, а вместо этого от изумления открылся рот, когда Ангел вдруг начал абсолютно верно мне подпевать на букву «а» тоненьким-тоненьким, именно что ангельским голоском. Так мы впервые слились в едином экстазе. Это был мой первый урок презрения к будням, сказала бы моя обличительница, первый шаг к культу экстаза.

В самолете Ангел постоянно морщился и мотал золотистой головкой; мне казалось, что у него закладывает ушки, и я давал ему пососать то холодный чай с лимоном (меня каждый раз удивляло, что его от кислого передергивает, как взрослого), то молочную смесь. Из деликатности он не отказывался, пока его не вырвало прямо на мой пиджак, и я с наслаждением самонаказания замывал огромное пятно в туалете, покуда Ангела держала на руках добрая стюардесса (он испытующе вгляделся ей в глаза и понял, что этому человеку можно верить). Но мне Ангел взглянул в глаза с таким укором — как ты мог?.. — что я, когда мы наконец отмылись и уселись, начал лихорадочно шептать в его мягонькое ушко: прости, прости, прости, прости, прости…

И незаметно для соседей целовать его пухленькую лапку с ямочками на тех местах, где у взрослых находятся костяшки (у него и на локотках были ямочки). Мой Ангел не придал этим нежностям ни малейшего значения, но, когда на трапе нас встретила обжигающая метель, доверчиво укрыл мордочку на моей груди.