Испепеленный

Из чувства долга я согласился жить оплеванным, но оплеванной оказалась и наша с Колдуньей любовь. Я, разумеется, умом понимал, что сестра за брата не отвечает, но чего стоит умственное понимание! Любимый человек приносит нам не только себя, но и свой мир, и мир Колдуньи при всей его неотесанности был ярок, а искры человечности в нем были особенно трогательны. Когда ей было лет двенадцать, будущая бабушка Феня, еле живая от нищеты (она и в тучные годы пыталась забирать с собой хлеб из ресторана) и многомесячных бессонных ночей с обезумевшим мужем, белой ночью вывела ее на крыльцо: «Послушай, дочушка, — соловей!» У бабушки Фени было немало смешных слабо­стей, но ни одной грязной, а чистая правда о ней заключалась в том, что она была святая. Но я же чистоплюй, одна клякса на самых роскошных одеяниях превращает их для меня в половые тряпки, а Леша через день сажал на мою домашнюю жизнь плевок за плевком. Пренебрежения ко мне он не скрывал, хотя впрямую уже почти не подкалывал — чего с телком толковать! Тем не менее, я старался слушаться не души, а ума. Но это такая тоска — изо дня в день и из месяца в месяц слушаться ума. Когда душа с утра до вечера твердит: беги, беги, иначе так и сдохнешь в грязи! А ум долбит другое: смирись, гордый человек, потрудись, праздный человек!

Я трудился за троих, но душевная боль превращалась прямо-таки в физическую ломоту в груди, невыносимо хотелось свернуться эмбриончиком и ничего не видеть и не слышать, а приходилось держать осанку, на работе проявлять невозмутимость, дома — приветливость и хозяйственность, и это было так больно, что домой я каждый день возвращался как на каторгу. Жизнерадостную и энергичную каторгу. На которой половиной лица, обращенной к Костику и Колдунье, приходилось изображать энергичную жизнерадостность, а другой половиной, обращенной к Леше, — хмурую озабоченность. Это искусство требовало такого внимания, что временами даже перешибало неотступную душевную боль. И я достиг в нем столь высокого мастерства, что сумел провести даже Колдунью (бабушка Феня не замечала подобных нежностей: не бьются, не лаются, значит, все хорошо). Колдунья-то, конечно, понимала, что ситуация для меня мучительная, но и она, во-первых, все же недооценивала моего чисто­плюйства, а во-вторых, при всей ее любви ко мне она не была совсем уж святой, ей тоже хотелось закрыть глаза на положение, из которого нет выхода. Иногда, правда, чтобы меня утешить, она говорила примирительно: «Он хам», — но меня это только раздражало: что утешительного в том, что я вынужден делить кров с хамом? Примерно этим же меня злили утешители, разъяснявшие мне, что антисемитизм — это просто мелкое хамство, — позвольте мне самому судить, мелкое оно или не мелкое, хамство это или политика.