Испорченная кровь

Оказывается, противники «Рукописей» — садисты, злобные убийцы, они по капле отравляют народ, как Клавдий, накапавший яд в ухо спящего отца Гамлета: они осмелились пробраться под священную сень нашего Пантеона, дабы, подобно гиенам, обгладывать кости славных патриотов. Они с развязной жестокостью оскорбляют наши национальные чувства и напрягают свои немощные души, надеясь опорочить культурное наследие предков. Они пришли, как вражеские саперы, чтоб подорвать наше общество, искалечить нашу историю и отравить все, что сохранилось от нашего давнего и лучшего прошлого. Зная, что одних намеков на то, будто наша литература вся подложна, достаточно, чтобы заслужить похвалу и благодарность немцев, они осквернили наши «Рукописи» ядом подозрения, ядом немецкого космополитизма. Пусть же убираются в преисподнюю эти гнусные предатели, пусть кому угодно служат сомнительным убожеством своих душонок, своим нравственным ничтожеством, но пусть не осмеливаются пользоваться святыней нашей речи и осквернять ее своим растленным духом и ядовитым дыханием! Пусть идут в стан врага, которому служат, и забудут, что рождены чешскими матерями, что ходили по чешской земле, — мы изгоняем их из своей среды, как гнусных ублюдков. Идите же, бегите с нашей земли, пока она не разверзлась под вами!

А публика принимала эти нападки с живым удовлетворением; однако противников «Рукописей» становилось все больше как среди стариков, так и среди студентов. И в то время, как вчерашние политические противники, старочехи и младочехи, подали друг другу руку, из числа противников «Рукописей» постепенно рождалась новая партия — партия еретиков. Жилось им нелегко: на улицах патриоты указывали на них пальцами и плевали в их сторону, их выставляли из трактиров, куда они прежде ходили, почта доставляла им кипы анонимных писем; сколько-нибудь известный противник «Рукописей» но мог выйти вечером один на улицу, не рискуя быть побитым. Было что-то безумное, что-то чудовищное в этой одержимости, — безумное и непонятное до тех пор, пока мы будем считать, что это был литературный спор, касающийся только поэтических памятников, предположительно древних. В действительности же причины были куда глубже, и если буйный издатель газеты «Народни листы» сразу смекнул, что к чему, это свидетельствует о его политическом чутье. Дело было в том, что ветхозаветная патриотическая романтика изжила себя, она уже находилась в агонии, приходил конец, по выражению Кизеля, пустозвонству, идейной косности, лени и беспринципности: начиналась борьба между стариками, которым попросту все чешское было мило, и молодым поколением в науке, происходила переоценка всей системы взглядов на прошлое и настоящее нации. Новую политическую партию, сказали мы, составили противники «Рукописей». Как же они стали называть себя? Имя им дал сам Юлиус Грегр в одной из своих взрывчатых статей, окрестив их «маффией»; они спокойно приняли это nom de guere сицилийских антиправительственных мятежников.

4

Нет надобности объяснять, что космополитам, с которыми общался Миша, выступление молодых профессоров пришлось необычайно по душе, и они с восторгом присоединились к «маффии». Та мысль, что нудный и болтливый патриотизм престарелых господ, всех этих Ригров, Грегров и Борнов — ложен и изжит, как ложна и изжита легенда о древности «Рукописей», и что с разгаром борьбы против «Рукописей» перед молодыми чешскими прогрессистами встала задача отмести все отжившее, вчерашнее и стать носителями новой морали, действовала на космополитов, как вино.

Они выпивали гектолитры чая, курили так, что можно было задохнуться, и говорили, говорили, говорили; занятия хромали, зато ораторская полемическая воинственность молодых энтузиастов росла с каждым днем. Весь мир, казалось им, внимает их взволнованным речам и темпераментным статьям. А так как пражская тайная полиция живо интересовалась «маффией», то у скромного ее помощника, Миши Борна, работы было по горло. Члены «маффии» то и дело собирались вместе, но, когда не было сходок, Миша часами гулял по улицам со своим добрым другом, румяным Яном Складалом, и они без конца, без устали толковали о возрождении нации, о необходимости держаться фактов и из них выводить законы, о том, что Руссо «разложил общество на атомы» (неизвестно только, что имел в виду Ян, автор этого выражения), о целомудрии, о новой морали, о том, что такое реальность, о свободе печати, равенстве народов, об упразднении всех армий и вечном мире, о том, что следует считать настоящим служением народу.

Нередко Миша провожал Складала до дома, а потом, не наговорившись, тот, в свою очередь, провожал Мишу. И Миша затем в тиши своей комнатки писал по горячим следам длинные отчеты для Кизеля, занося в них все, что ему казалось враждебным немецкому порядку и идее германского превосходства.

Одно из его тогдашних донесений выглядело так: