Испорченная кровь

Уж если здравствующие профессора Карлова университета почитались такими авторитетами, что человеческую и бытовую сторону их жизни тщательно скрывали от студентов, то каким же авторитетом был историк, уже умерший, прозванный «Отцом народа», — Франтишек Палацкий, чей труд «История чешского народа» содержал истины и только истины, самые истинные истины, рядом с которыми даже школьная таблица умножения казалась собранием неточностей, потому что никто никому не запрещает сомневаться в том, что дважды два — четыре, между тем как усомниться хотя бы в одном утверждении Отца народа считалось не только безумием, но святотатством, изменой отечеству; а тут какой-то новоиспеченный профессоришка, развращенный в заграничных университетах, вздумал вдруг критиковать Отца народа и утверждать, как ни в чем не бывало, будто его монументальный труд нуждается в пересмотре!

Понятно, что после такого кощунственного заявления патриотическое чешское студенчество отвернулось от профессора Голла. Те же немногие, кто остался ему верен и по-прежнему посещал его лекции и семинарские занятия на дому, заслужили не только презрение чешских патриотов, но и недоверие австрийских властей, ибо они тем самым обнаружили склонность к новшествам, к ниспровержению старых общепринятых ценностей, короче говоря, к нигилизму, как выразился Кизель, пользуясь лапидарной полицейской терминологией.

Вторым из молодых крамольников, отважившихся ввести в свою преподавательскую практику строгие методы научной работы, был богемист Ян Гебауэр; сухой, строгий, деловитый, он подчинил студентов неслыханной дисциплине. Невзрачный, в очках, с редкой козлиной бородкой на скошенном подбородке, Гебауэр читал лекции, разбирал со своими учениками старинные песни, трактаты и легенды, твердой рукой заставляя студентов исследовать и осмысливать развитие старочешского языка на протяжении столетий, — от древности до тех вершин, до которых довел его Ян Амос Коменский, и далее, до эпохи страшного упадка на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков, когда литературный чешский язык почти исчез на долгие десятилетия. Гебауэр никогда не тратил лишних слов, ни с кем не спорил и, если не соглашался с мнением оппонента, то говорил «нет», и больше ничего.

Нечего и говорить, что Кизель живо заинтересовался подозрительными приверженцами профессора Голла — так называемыми «голлистами», равно как сторонниками Гебауэра, которых прозвали «летописцы»; по этой причине Мише пришлось составить их подробный список с адресами.

— Ну, конечно, этого следовало ожидать, — обрадовался Кизель, просматривая список. — И наши милейшие Складалы тут как тут. Ай-яй, не только Антония, но и Ян — правовед, а ходит на лекции историка, смотрите, каково рвение! Так, так, Михаэл, поддерживайте самый тесный контакт с этими славными чешскими карбонариями!

Отпустив эту шуточку, которой он намекал на угольную торговлю Складалов и одновременно на их предполагаемую склонность к заговорам, Кизель с довольным видом подкрутил правый ус. А Миша, счастливый его похвалой, заверил обожаемого учителя, что не преминет сообщить ему о всяком нигилистском высказывании не только Складалов, но и их друзей и знакомых. Он внимательно прислушивался ко всему, о чем говорилось в кружке космополитов, и на месте делал заметки, наловчившись писать на ощупь, в кармане, укрепив под ногтем обломок грифеля.

Вот отрывок одного такого донесения:

«Встреча 21.I.1886 у Складалов, в Пятикостельной улице. Присутствовали… — (следует подробный список с адресами). — Правовед Ми́кота принес книгу Стюарта Милля и заявил, что тот, кто не читал этой книги, в его глазах осел. Медик Крейцар возразил, что он эту книгу читал и что это чепухистика. Антонин Складал: «Господа, не ругайтесь, крепкими словечками ничего не докажете. Пусть лучше Микота скажет нам, что нашел он в этой книге достойного внимания и почему рекомендует нам ее». Микота: «Там, господа, есть фраза, которую всем нам следовало бы зарубить себе на носу: «Лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньей». Философ Кутил возразил, что такие афоризмы достойны автора оперетт, но не серьезного ученого и философа. Микота вскипел и обрушился на Кутила, заявив, что в нем говорит питомец суконных немецких философов, которые никогда не снизойдут в своих неудобоваримых трудах до живого и нормального человеческого языка. Последовало типично чешская, бестолковая и грубая перебранка. Кутил: «А ничего другого интересного, кроме как о свинье, в этой книге нет?» Микота: «Есть, и очень много, но я ничего больше не скажу, раз вы не желаете слушать. Я протягивал вам руку помощи, чтобы вытащить вас из-под гнета немецкой философии, — а не хотите, и не надо!» Ян Складал: «Да мы хотим! Я бы за одного Милля отдал десяток Кантов. Учение Милля о том, что цель всех нравственных поступков сделать счастливыми как можно больше людей, мне куда милее, чем десять категорических императивов».