Испорченная кровь

То, что народ наш пробудился от вековой спячки, что он снова начал жить, это утешительно и отрадно, говорили эти энергичные и вулканически красноречивые молодые люди; это отрадно и утешительно, но будет куда менее отрадно и утешительно, если мы удовлетворимся одним лишь фактом возрождения нашей нации. Что немцы наши недруги, это мы знаем; сознание этого не должно помешать нам признавать, что немцы нас во многом бесконечно превосходят, и не только числом, но и в искусстве, науках, в промышленности и в технике, так же превосходят нас русские, французы и англичане. Будем же брать пример с этих великих, мировых образцов и будем стремиться достичь их. Наши отцы, например, радовались тому, что у нас есть своя национальная литература. Нам, гражданам мира, этого уже недостаточно, — мы хотим, чтобы наша литература была мировой, а нет — так лучше никакой не надо. Нам мало уже даже того, что у нас есть теперь собственный чешский университет: если в этом университете не будет развиваться наука, мировая наука, — пусть лучше не будет и чешского университета!

Таковы были вкратце взгляды юных космополитов, в круг которых Ян Складал, не чуя ничего дурного, ввел Мишу Борна; демонстративно пренебрегая Читательским клубом, старочешскими и младочешскими трактирами, космополиты сходились в кофейне Унгера на проспекте Фердинанда, — впоследствии знаменитое кафе «Унион», — или в доме Складалов на Малой Стране, в Пятикостельной улице, что против Парламента. Братья Складалы были все, как и младший Ян, круглолицые, плечистые, румяные и серьезные. Серьезность Антонина, который говорил мало, зато веско и авторитетно, чрезвычайно благоприятно действовала на его темпераментных приятелей, в большинстве склонных отстаивать свои взгляды с бóльшим пылом, чем нужно. Все невероятно много читали, с непостижимой быстротой знакомились с печатными новинками в Европе и столь же быстро меняли свои кумиры: то обожали Толстого, то Виктора Гюго, потом восторгались Достоевским или Золя, вдруг открывали Альфреда Теннисона и Роберта Броунинга, чтобы вслед за тем вдохновиться Бодлером; с юношеским непостоянством они меняли свои мнения и ожесточенно ниспровергали друг друга, но в одном оставались едины и последовательны: в своем преклонении перед тем, что они называли настоящей, чистой наукой. Если цель морали — добро, говорили они, то целью науки должна быть истина; все мысли и действия ученого должны быть проникнуты стремлением к правде, пониманием правды, любовью к правде. Но чем же проникнуты мысли и действия громадного большинства наших студентов? Угодничеством перед профессорами, лизоблюдством! «Студент, — писал в «Студенческой газете» один из таких молодых подлиз, — должен всегда помнить, что он еще ученик, а не мастер, а потому должен быть почтителен к профессорам, даже если считает, что они к нему несправедливы». В одной этой фразе, по мнению космополитов, собрана квинтэссенция нашего ничтожества и приниженности! Мы погибнем, если не вступим в борьбу за то, чтобы усовершенствовать наш характер, а путь к совершенствованию характера ведет через совершенствование науки. Под руководством наших старых профессоров усовершенствовать ее нельзя, — к счастью, появились уже молодые профессора с современными взглядами, знающие мир, и да здравствуют они, их мы поддержим, за ними мы пойдем!

Одной из самых ярких фигур среди молодых профессоров, делавших революцию в чешском университете, как в свое время выразился Ян Складал, был историк Ярослав Голл;[30] вместо того чтобы излагать студентам исторические факты, знание которых он считал само собой разумеющимся, Голл занимался со своими учениками исследованием и критикой источников. Это было неслыханно и вызывало негодование у многих, — слишком трудоемким и сложным был такой метод. Из-за недостатка семинарских часов профессор Голл занимался со студентами у себя дома, и это тоже вызывало недовольство, ибо, по тогдашним понятиям, не следовало внушать студенту, что профессор тоже человек, что он, следовательно, живет, как все люди, и у него есть дом, в котором не все и не всегда в порядке: может ведь статься, что у самого знаменитого светила в квартире дымит печка или что в его кабинет проникает запах жареного лука. На одном из таких домашних занятий Голл сказал нечто невероятное и неслыханное: «История чешского народа» Палацкого в некоторых своих частях тоже требует пересмотра!