Исповедь

Звучат и звучат монологи. И захваченный ими доктор Маркс повторяет мысль Гёте уже на языке своей науки. И резюмирует Шекспира, выявляя в деньгах их противоречивые, извращающие суть вещей свойства. И приходит к новому выводу: это извращение противоестественно, оно не может быть вечным законом. Молодой мыслитель уже сам обращается с монологом-предсказанием:

Маркс: Предположим человека как человека и его отношение к миру, как человеческое отношение: в таком случае ты сможешь любовь обменивать на любовь, доверие только на доверие и т. д. Если ты хочешь наслаждаться искусством, то ты должен быть художественно образованным человеком. Если ты хочешь оказывать влияние на других людей, то ты должен быть человеком действительно стимулирующим и двигающим вперед других людей. Каждое из твоих отношений к человеку и к природе должно быть определенным, соответствующим объекту твоей воли, проявлением твоей действительной индивидуальной жизни.

Эта страничка «Экономическо-философских рукописей» — один лишь эпизод творческого соучастия великих поэтов в развитии Марксовой мысли. Их было множество. Трудно найти том в Собрании сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, где бы не встретились их имена. И везде они выступают как крупнейшие авторитеты человековедения, как живые свидетели истории, как боевые соратники на поле брани. Если встречи с древним трагиком Эсхилом можно еще исчислять полутора десятком раз, то имя Шекспира встречается в сочинениях не менее чем в 150 случаях и почти столько же раз имя Гёте. Весь строй, все богатство культуры Марксова языка они как бы пронизали током своего благотворного влияния, раскрасили художественным многоцветьем. Как раз стилевые особенности, литературный почерк Маркса дают нам дополнительное объяснение, почему именно эти трое были выделены им из океана поэзии, — ему импонирует в их литературном слоге философичность, драматическая напряженность, масштабная образность, человеческая страстность.

Маркс, наверное, сам не мог представить, каким запасом строф обладает его память. Поэтические образы, метафоры, сравнения, казалось, сами собой вплетаются в речь, возникают из-под пера. Гёте, как свидетельствует Лафарг, Маркс знал наизусть. «Ежегодно перечитывал он Эсхила в греческом оригинале; его и Шекспира он любил как двух величайших драматических гениев, которых породило человечество. Шекспира, которого он особенно любил, он изучал специально».

Сначала об Эсхиле. Отношение к нему самым красноречивым образом характеризует тот факт, что эсхиловского Прометея, самоотверженного бунтаря-богоборца, Маркс берет себе в спутники, приступая к первому научному труду. И вовсе не случайно он посвящает этот свой труд — докторскую диссертацию любимому старшему другу — отцу Женни, Людвигу фон Вестфалену, который «никогда не отступал в страхе перед мрачными тенями ретроградских призраков», всегда приветствовал прогресс «с энтузиазмом и серьезностью, присущими истине», всячески поощрял таланты юного Маркса и привил ему эстетический вкус, пытливый интерес к античности.

Классические трагедии Эсхила самым достоверным образом, в лицах и картинах возрождают из небытия античное общество, раскрывают перед Марксом изначальный опыт социальной борьбы. В них он может noстигать гуманистический идеал, цель и смысл подвига античного бунтаря («Прикованный Прометей»); уроки первого народовластия («Семеро против Фив»); может исследовать социологию семьи в Древней Греции («Орестея»). Марксу понятен и близок проповедуемый Эсхилом идеал человеческой солидарности. Даже м^ого лет спустя после ученичества в непростом житейском объяснении с другом, пылким революционером Иоганном Беккером, он неожиданно вспомнит слова Эсхила: «Надо стремиться добывать себе мирские блага, чтобы помогать друзьям в нужде!» — и отметит их глубокую человеческую мудрость, их родственность коммунистическим воззрениям.

Уже с порога сорокалетия, объясняя себе притягательную силу неповторимых творений древних, Маркс рассуждает:

— Мужчина не может снова превратиться в ребенка, не впадая в ребячество. Но разве его не радует наивность ребенка и разве сам он не должен стремиться к тому, чтобы на более высокой ступени воспроизводить свою истинную сущность? Разве в детской натуре в каждую эпоху не оживает ее собственный характер в его безыскусственной правде? И почему детство человеческого общества там, где оно развилось всего прекраснее, не должно обладать для нас вечной прелестью, как никогда не повторяющаяся ступень? Бывают невоспитанные дети и старчески умные дети. Многие из древних народов принадлежат к этой категории. Нормальными детьми были греки. Обаяние, которым обладает для нас их искусство, не находится в противоречии с той неразвитой общественной ступенью, на которой оно выросл.о. Наоборот, оно является ее результатом и неразрывно связано с тем, что незрелые общественные условия, при которых оно возникло, и только и могло возникнуть, никогда не могут повториться снова.