Исповедь

Женни! Смейся! Ты удивлена:
Почему для всех стихотворений
У меня одно названье: «К Женни»?
Но ведь в мире только ты одна
Для меня источник вдохновений,
Свет надежды, утешенья гений,
Душу озаряющий до дна.
В имени твоем ты вся видна!

Однако даже в самых неистовых романтических порывах Маркса-поэта смиряет Маркс-мыслитель: поверь, твое искусство «не так прекрасно, как Женни», — видишь, у тебя «риторические размышления вместо поэтических мыслей»; «некоторая теплота чувств и жажда смелого полета» только в стихах к Женни, и то они «теряют необходимую сжатость и превращаются в нечто расплывчатое»…

Если Женни читает стихи Маркса «со слезами любви и боли» и как нечто сокровенное хранит всю жизнь посвященные ей тетради, то сам Маркс, по словам его дочери Лауры, «относился к этим стихам весьма непочтительно». И конечно же, не торопился «с печатанием». Какие-то строфы увидели свет почти четверть века спустя после его смерти, а подавляющая часть стихов стала известна нам чуть ли не через полтора века после их рождения.

Поэзия не стала для Маркса избранной музой, но остается его вечной спутницей, она не только вплетает душистый венок в стальные клинки его разящих строк, но и особым магнетизмом притягивает к нему многих современных мастеров поэтического цеха. Так было и с великим, драматически противоречивым Гейне, и с наивным «железным жаворонком» Гервегом, и с прошедшим сквозняки «истинного социализма» пролетарским трибуном Веертом, и с даровитым, но политически зыбким Фрейлигратом, и с простым вуппертальским парнем Зибелем…

Британский музей. Работа над «Капиталом».

Письмо к другу.

«Дорогой Фред!

Только что закончил корректуру последнего (49-го) листа книги…

…Итак, этот том готов. Только тебе обязан я тем, что это стало возможным! Без твоего самопожертвования ради меня я ни за что не мог бы проделать всю огромную работу по трем томам. Обнимаю тебя, полный благодарности!..

Привет, мой дорогой, верный друг!»

Из письма К. Маркса Ф. Энгельсу. Лондон, 16 августа 1867 года, 2 часа ночи.

И все же в ряд близких, любимых Маркс ставит Шекспира, Эсхила, Гёте. Почему?

Из трех великих Гёте был почти рядом, был современником. Когда он умирал в Веймаре, Маркс уже учился в Трирской гимназии. Гёте был старше только на три четверти века. Шекспир же — на два с половиной столетия, а Эсхил — «старше» еще на два с лишним тысячелетия… Тем не менее они соединились в Марксовой любви к поэзии как большая родня.

Их роднит неутолимая жажда жизненной правды, поиск «реального бытия истинной человеческой сущности». Это непрестанно и глубоко волновало Маркса. Мудрость их реализма не в том только, что каждый в своем веке являлся самым громким рупором времени, а в том, что они стремились выявить и выразить природу «реальных отношений», очеловечить обесчеловеченный мир, помочь грядущим преобразователям жизни осознать существование страдающего человечества, которое мыслит, и мыслящего человечества, которое подвергается угнетению». Поставив рядом разделенных веками трех титанов-правдолюбцев, Маркс как бы хочет обнять, соединить в своем сердце всю правду тысячелетий, нашедшую воплощение в озаряющей поэзии.

— Мировая история — величайшая поэтесса! — воскликнул однажды Энгельс, препровождая стихами Гейне целый ворох ошеломляющих политических новостей в письме к другу.

Поистине так! Глубинные явления и значительные события нередко проступают на исторической сцене в самых ярких образах и сочных красках, в бурном сплетении сильных страстей и эмоций, в неожиданном и напряженном динамизме. В художественном освоении мира участвуют и «мыслящая голова», и «сильно чувствующее сердце». В слове поэта не только факты жизни, события истории, но и нетленные ценности духа. Поэзия творит по своим «законам красоты», но истинный художник не преступит законов жизненной правды, он только обогатит исторический факт своим видением, своей мыслью, своим чувством.

В отличие от Гегеля, категорически отводившего художественному освоению мира второстепенное место среди форм познания, Маркс рассматривает искусство как богатейшую сокровищницу интеллектуального обогащения человека. Это, разумеется, специфическая форма познания мира, но она ни в чем не уступает другим формам, — убежден он. Важно только понимать саму природу и законы художественного творчества, чтобы язык образов легче переводить на язык исторической действительности.