Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Короче, бабку мы затолкали в её же избенку. В коридорчике стояло ведро, не с водой: капуста там квасилась. На капусте круг деревянный, на круге камень большой. Потом я узнал, камень тот «гнётом» зовётся. Вот тем камнем большой наш бабку и ахнул по голове. Она и не дрыгнула. Мы её затащили в единственную комнатёнку, затащили на кровать, укрыли гобеленовым покрывалом. Со стороны чисто бабушка спит. И то интересно: от удара такого на её голове ни дыры, ни кровинки. Короче, бабка как вроде заснула. Мы аккуратненько дверь закрыли на крючок изнутри. Свет не зажигали: мы сторожились. Наелись зато до отвала картошки, что бабка сварила, хлеба нажрались, и взяли с собой. До одури напились чистой водицы. И выбрались. Как? А через чердак. Ночевать в доме не стали: кто его знает, хватятся бабки, нас и накроют в ночной тишине.

Отошли от домов тех по раннему по снежку да по изморози на полкилометра и разошлись. Так я решил: боялся, что если нас схватят, младший нас выдаст: мал он еще. Ему ничего, он малолетка, а старшому за «подвиг» срок мог светить. Наплакались вдоволь: и себя было жалко, и нашу дружбу, и ту собаку, что убили зазря. Да кто знал, что у бабки и картошка была и капуста, и вода пей не хочу. Нам бы хватило… Да кто знал? Разделили по-честному деньги, что малышок отыскал под подушкой у бабки. Для нас то были деньжищи огромные. Поровну разделили, чтобы хватило каждому на Китай.

Бабку? Бабку не жалко. Пожалела воды…

Так кончилось детство второе, не младенческое, с белой скатертью с бахромой и кистями, а настоящее детство, не сказочное.

Мотался я по детдомам и приютам, скитался по громадной стране. Всё в Китай дорожку искал. Да где тот Китай? За Сибирью с морозами? Я и Сибирь повидал. На Крайний Север и то заносило. Вот вы знаете такое село Мейныпильгино? То то же! А я знаю. В тундре, под сопками, между двух или трёх речек лежит село маленькое-маленькое, прямо смех. Там наших, русских, раз, два и обчёлся. Там олени и тундра, ягоды да грибы. Для кого и романтика, а для меня холод, холод и холод опять. А напротив его Америка. А через пролив, не сильно и далеко. Но я в Америку не подался. Очень странное дело, сам себе удивляюсь, но я – патриот.

Вот смеху то, сколько я статистики перепортил. Как поймают, я назовусь то Романовым Романом Романовичем, то Петровым Петром, то, естественно, Сидоровым. Пока в четырнадцать не попался, да пальчики мне не откатали, я и был то Петром, то Романом, то Иваном мог слыть.

Зато «погоняло» моё не меняется: как назвали когда-то меня живодёром, так и живу живодёром. И сдохну я опять живодёром. Знаю, плохо я кончу, знать бы когда.

Грамоту постигал после первых уроков моей маменьки на ходу. Про падежи мне неведомо, а вот вокзалы, расписание поездов, статьи уголовного кодекса надобно знать? Вот оно то! Кино люблю посмотреть. Любое. Лишь бы кино. Там завсегда всё понарошку, всё сказки и враки. За то и люблю. А вот жизни я навидался, никому не хочу такое «кино».

Я знаете, что удивляюсь, что вы не спросили ни разу, сколько раз и кого я убил. Или хитрый очень, или всё нипочем? Ну да ладно, не спросили, и ладно. И хорошо. Всё равно правду вам знать не положено, и мне годочки за свою откровенность наматывать смысла нет. На чём сейчас я попался – отвечу. Если докажут. Ничего, в тепле отсижусь, и опять на свободу. На свободе всё-таки лучше: и воздух и ветер, и кормёжка сытней. И бабы встречаются, я ж не «голубой». «Петушков» не люблю, и сам не петушуся. Сидеть не хочу. Защищайте, старайтесь. Я свободу люблю!

Жалею о чём? Что так не узнал я имени того гада, что мать мою задавил. Живёт, небось, гад, жирует на свете. А ведь зря он живёт, согласитесь? Жалко ли бабку, отца? Да бросьте, какая тут жалость? Бабка зря небо коптила с чёрной душонкой. И отец мой, слабак, сломался после смерти маменьки, пить стал, нимало не думая о сынке. Слабак, так чего его мне жалеть? Был бы сильней, мы оба бы выжили, как человеки. Я со своей памятью академиком мог бы стать, кто его знает? А то проводником на дорогу устроился бы, Китай повидать. А вместо Китая – пересыльные тюрьмы да колонии-лагеря. Романтика, мать её! Так за что мне папашку жалеть?

Что вы, какая такая воля божия на все? На убийство матери моей воля божия? Вот это расклад! Ну, вы даете, однако! Прямо, тьфу, как в душу мне плюнули.

Чего вы там мне бормочете? Стихи Лермонтова? Это как? А ну, повторите: «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит, ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит…» Надо же, как красиво. И – правда.

А кто такой этот Лермонтов? Убит в двадцать семь? Кем и за что? Ну, ты посмотри, какая судьба у этого Лермонтова, какая судьба? А как его звали? Михаилом Юрьевичем? Ну, ты посмотри, надо же, надо же…

А что, после смерти его детки остались? Только бабка его престарелая? А мать умерла, когда ему только четыре исполнилось? Вот невезуха у паренька! А отец? Ну, понятно, снова женился…

Нет, а мне всё ж интересно, за что это Боженька ваш нас, Михаилов Юрьевичей так не любит?