Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Я? А я сам по себе. Когда волос расчёсан, но чаще патлы вихрятся, как им задумалось. Да ничего, ветер причешет. Одежонка моя нараспашку, вместо шапки вихры. Мотаюсь, как ботало на шее коровьей: без дела, без толку.

Кончилось лето, кончилась дача. А в городе, где у нас квартира была, отец стал пить. Сильно пить, прям запиваться. Потихоньку исчезли котлетки и белые булки, пропала белая скатерть, и чашки-кружки грязью-мохом покрылись. Потом исчезла и Варенька с маминым (все-таки мамин то был брательник-бездельник) братцем. Нянька мне разболтала, что братец, как близкий родственник, отхватил большой куш. Получил по суду с того негодяя, что маменьку сбил насмерть машиной, да и укатил с Варенькой то ли в Париж, то ли в Ригу, нянька точно не знала. Отец от тех денег паршивых тогда отказался, сказал, что жену не воротишь никакими деньжищами, а братец от не побрезговал, струсил с лихача огроменные деньги.

И вот как оно получилось, однако: маменька под цветами на кладбище упокоилась, папенька пьёт беспробудно, Варька с хахалем чужие деньжищи проматывают по незнамым местам, я боталом по жизни болтаюсь, а виновник аварии колесит по дорогам, радёхонький, что откупился.

Ну и где справедливость? Да просто-напросто вместо неё люди придумали кучу законов, откупились от этой от самой справедливости, что ли? И всё у нас по закону. По закону убийца раскатывает по дорогам живой и счастливый, невинная жертва в гробу червями поедена, да сынок её давно уж не ищет той «справедливости».

Потом и нянька, как нас из квартиры то выселили за долги, подалась мыть полы по людям, да и пропала. Стал я скитаться с отцом по подвалам, по чердакам. Жалко было его, очень жалко. Пока не избил меня ни за что. Тогда жалость ушла. Обида осталась. И я ударил в бега. Быстро снюхался с такими же бедолагами, как и я. И как нас много то оказалось! За место под солнцем драться мне приходилось чуть ли не каждый день. И дрался. А было мне уже лет двенадцать.

Крепко я скорешился с двумя: хлопцем постарше, и посильнее намного. Он в команде моей, шайке, если хотите, был силой. Я – мозг нашего «триумиварата». Младшенький, ему около семи-десяти, его мы держали из жалости. Да и ловкий был очень: в любую форточку мог влезть безо всякого шума. И нюх имел на деньги и драгоценности: враз знал, где золотишко хозяевами прячется.

Как промышляли? Сильно по-разному: уж очень мы голодали.

Я вот что скажу: если убьёте живую собаку, то человека хлопнуть потом – нечего делать. Первую суку, что вот-вот ощенилась, мы убили не сразу: так страшно было смотреть в её человечьи глаза. Она плакала, истинно, плакала, и мы понимали: не за себя, за щенят она плакала. Большие глаза изливались слезами, и слёзы капали на первый снежок, образуя маленькие такие вороночки на земле. Её новорожденные четыре щенка скулили, ещё света не видя, дрожали от холода, как и мы.

Заодно мы убили и их: пожалели. Как убили? Да просто: камнями. Каждый из трёх взял по камушку: всё должно было быть по-честному. Каждый наелся соплями своими и слезами горохом, молча глотал рыдания, и бил камнем по тёплому телу собаки и четырех малышей. Тех щенят и жалеть было нечего: они так ведь ничего и не поняли, успев народиться, тут же от камня и сдохнуть, не пискнув. А вот мать их я помню. Иногда я жалею, что такая память досталась мне: всё помнить.

Ну, да ладно, наелись мы собачатины не скажу до отвала, маловато тогда показалось, так мы тогда голодали. На худом костерце сварганили «шашлычки», нажрались полусырого мясца, и так нам пить захотелось. И подались к ближним домам, что серели там, за лесочком. Около дома бабулька вертелась, кур своих загоняла. Мы тихо-спокойно попросили попить. Всего-навсего попросили воды. Ей что, жалко было воды? Наверное, жалко, раз разоралась на нас, стала чехвостить нас матами, как последних бродяг. А что, бродяги, разве не люди? Стоят на дворе три пацана, худые, оборванные, пить просят. Так дай им воды, авось, и отстанут. А она, как начала нас материть, и отцов наших задела, и матерей. Ни за что, ни прочто обвинила нас во всех смертных грехах.

Мы поначалу с бабкой связываться не хотели, и уже подались со двора, как она сама нам идейку то подала: заорала, что нас, вот таких, вшивых, оборванных, мало что удушить, камнями по бошкам, чтоб небо не гадили.