Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Она обожала выходить на вечернюю набережную, где почти случайно встречаться с такими же, как она, отставными полковницами да генеральшами, и уже с ними обсуждать свои и их интересы. Тихое море шумело у ног, романтика тёплого вечера с его курортной музыкой да запахами нечисленных едален возбуждали не только подзабытый аппетит, но и воспоминания о своей, давно! ушедшей молодости, о бравых капитанах да майорах, что так некстати уже постарели-побурели, а то и поседели, но все ещё ровно держат спину. О кафе да ресторанах их юности, когда на десятку можно было до отвалу наесться трюфелей да упиться громким шампанским.

Дамы, оправляя оперение, тщательно избегали болезненных тем.

А к таковым изначально относились:

– свой возраст (не возраст мужа, так как зачастую дамы бывали на десять, пятнадцать, а то и тридцать лет моложе супруга);

– те схватки и ранения, что получались семьей отставных офицеров при получении благодатного жилья с максимальными удобствами у самого тёплого моря в мире. И, упаси боже, было напомнить подружкам или себе, как распластывалась перед замполитами всех уровней, как сшибала башку сопернице в борьбе за вожделенное жильё. Да и вообще, что было вспоминать о нехорошем!;

– своё социальное происхождение, так как вышедшие стройными рядами из кухарок при офицерских кухнях и столовых аэродромов, или прозябавшими горничными и уборщицами офицерских гостиниц, и только потом ставшие офицерскими женами, вторыми иль третьими, то не суть было важно, они намертво забывали о позорном, о родне, что связывала с тем далёким минулым, где они были просто Фроськи да Дашки.

Изредка, очень изредка какая из дамочек позволяла себе назвать не по имени, то упаси боже, дамы называли друг друга исключительно по имени с отчеством. Нет, как-то так подчеркнуть Ефросинья Андреевна, что обладательница имени тихо скрипела зубами, ожидая очередь отомстить может быть несколько лет. Да, она не Виолетта Соломоновна или Леокадия Львовна, да, в детстве звали Дашуткой иль Фроськой, так что ж?

И нехорошо, совсем нехорошо было напоминать даже самой себе о пьянках мужа, его девках в погонах и без. И уж эта-то тема подружек совсем не касалась…

И сидели на лавочках, пудря жеманно носы, и вспоминали, вспоминали про еду да помаду, фильдеперс и шиньоны, военторговский склад и приезд генералов. Сладко ухало сердце, рот был наполнен воспоминанием настоящего куйбышевского шоколада, глазки кокетливо щурились автоматом, губки сжимались. Дамочки млели.

Да мало ли о чём можно посудачить в теплый летний вечер в Евпатории, если дома не ждут внуки или дети, а постаревшие бравые офицеры-мужья сражаются рядышком в шахматишки, изредка вскоса бросая похотливые взоры на тела тех лёгких созданий, что пропархивали почти что в чем мать родила по парапету набережной.

Дарья Ивановна была завсегдатаем таких посиделок. Дом рядом, муж у соседей пельмешками балуется допоздна, дочь…

А что дочка? Дочка давно была замужем «за Киевом», и жила в стольном граде с мужем-доцентом почти припеваючи, писала очередную диссертацию, и, когда-никогда, навещала родителей, если удавалось поднять головушку от рукописей библиотек.

Ах да, была ещё внучка! Та давным-давно слонялась по заграницам, выполняя очередную миссию «миротворицы» с дипломом советской медицинской сестры. Деда и бабку вниманием уж точно не жаловала, ограничивалась открыткой к новому году, забывая про их дни рождения. Родителей раз в пятилетку ещё навещала, но старичков миновала, отговорки дела, дела да делишки…

Как-то уж очень внезапно дочь заболела, поболела немного, получила страшный диагноз – рак, и от него тихо так через полгода и умерла. Дарья Ивановна после тягостных похорон тихонько-тихонько перелегла на другую кровать, с которой так хорошо было видно громадный портрет её дочери, гордой и мрачно-красивой. Так сутками и лежала.

Пришлось Максиму Ивановичу на старости лет ходить в магазин, покупать то кефир, то сметанку старушке. Та ела всё без разбору, судя по его жалобам всем соседям, но как-то быстро худела.

От соседей Максим Иванович почти что и не вылезал, приспособив гонять за продуктами соседского безотказного пацана Сашку. Всё равно ж тому и домой что прикупать каждый день надобно. Авенировна стала беззлобно поварчивать про соседскую жизнь, а что толку? Муж Николай жену не поддерживал. Добрый был очень. Сашка, что Сашка, мотался себе день деньской на футбол, в магазин, на рыбалку, к вечеру притаскивал в дом свои подусталые ноги, и мать хлопотливо бежала готовить пельмени.

И, как теперь уж завсегда, Максим Иванович был на пороге. Шахматы под мышкой, улыбка из под усов шире и не бывает. Поворчала-поворчала Авенировна, да и свыклась, уж больно соседку ей было жалко. И Максиму Ивановичу пельмешек накладывала, и супруге его супчик носила, рассольничек. Старушка жадно хлебала вчерашний рассольник, потом засыпала, ну как дитя. Максим Иванович не отходил в это время от жены и соседки, ласково ругая жену, что плохо, дескать, питается, приходится самому всю сметанку съедать. Авенировна (вот простая душа!) молча кивала.