Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Дарья Ивановна умерла через год после дочери. Старухи соседки, полон двор которых бел – чёрен от давних нарядов, стали шептаться: уморил, дескать, Максим Иванович супруженцию, уморил! Вон он, какая худая в гробу-то лежит! А Максим Иванович всё плакал да плакал, смоктая жёсткие усы в цепочке слезинок.

Ни зять, ни внучка на похороны не приезжали. Им было некогда: делили квартиру в Киеве, что была на имя дочери стариков оформлена. Внучка вскоре оставила Киев, вернулась ишачить по заграницам, с зятем связь, и без того скудным-скудная, вообще прервалась.

Максим Иванович окончательно сел на шею соседям. Те и стирали его обмундирование с латками да перелатками, и слушали нескончаемые разговоры про лётный состав да полк авиации, коим командовал и до войны, да и после. Старик как бы забыл про смерть Дарьи Ивановны, про развесёлую внучку, всё юность да полк пережевывал.

Авенировне было уже и тяжело. Только что вышла на пенсию, работа, что была на мясокомбинате, перестала кормить. Попробуй растить сына-подростка при её маленькой пенсии да инвалидной пенсии мужа – не сахар. А тут еще и сосед! Утешало одно: старик обещал отписать им квартиру, а Авенировне так уж хотелось две их комнатушки присоединить. Было бы Сашке где ночевать, да и дочери, что из России каждое лето к матери с детишками приезжала, был бы свой угол.

Терпела.

Старику было давно уж за восемьдесят, как стал он припадать за молоденькими девчушками, что бродили, набирая загар, по золотым пляжам солнечной Евпатории. Вприпрыжку да молодецким скочком бежал за девчонками стариковской трусцой, лепеча про конфеты да мармелады. Девчонки то ржали над престарелым придурком, то убегали, издевательски бросая ему недоеденный ими пломбир. Старик жадно хватал палочку мороженого, как-то по зверски урча, доедал капающий грязно-коричневый шоколад.

Соседи все больше шептались-шептались, да и позвонили в социальную службу, что организовал местный горисполком. Оттуда пришла громогласная тётя, и занялась престарелым полковником. Как-то уж очень быстро отшила Авенировну, обижавшейся на хамство государственной служащей. А тётя та Авенировне стала частенько намекать на сыночка, что был участковым, да на возможные им проверочки, не избежал ли кто уплаты курортного сбора от многочисленных постоятельцев? Авенировна вовсе отстала, надеясь втихую на завещание старика. Встречала его в тёмной тесноте общего коридора, разыскивала порядочного нотариуса в городке. Старик обещал, обещал, обещал…

Прошёл вроде месяц, а, может, и два, как двор взволновался опять: умер старик. И странно-то умер, то ли его отравили, то ли сам грибочков наелся, что государственная тётенька приносила, но быстренько умер. И в тот же денёчек, что в день похорон, бравая тётя вселилась.

Авенировна плакала в голос: было жалко себя, дуру-предуру, что верила байкам полковника, и жалко его, дурака престарелого, и жалко соседку Дарью Ивановну. Жалко-то жалко, а ни старика не вернешь, ни завещания не было!

А двор всё трёпался-судачил: и тёти той вроде сыночек-племянник был «при делах» в убийстве соседа, и тётя крутилась совсем не зазря, обихаживая Максима Ивановича, с его вечно мокрыми штанами, – квартирка у моря стоила дорого! А Авенировна аж свалилась в горячке от беды да напасти, из дома не выходила, на стук никому не открывала.

Прорвалась к ней соседка Мария: от свеженькой сплетни горели глаза. Во, как бывает! Приехала внучка, рост чуть не в два метра, тряхнула ту тётю, вырвала из загребущих ручищ сберкнижку дедули (ой, как много деньжищ на сберкнижке скопилось!), ударом ноги свалила мента, что то ли сыночек, то ли племяшек был борзенькой тёте. За день или два оформила нужные на квартиру документы, и укатила в Италию.

Квартиру закрыла, потом продала. Не Авенировне, нет! Зачем же жалеть дурищу соседку, что кормила, поила, выхаживала бабку да деда. Прагматик по жизни, внучка квартиру так продала, что папенька родный от зависти аж заболел, деньгами со вклада внучка тоже распорядилась. Без папы.

Мария квакнула было, что, мол, Авенировна так уж старалась за деда и бабку, так уж старалась… Внучка одно и сказала: а кто звал её да упрашивал? Хлопнула дверь, Мария пошла вон, непрошена.

Баба Дуся

Полного имени никто и не помнил, все звали её баба Дуся. Она, когда еще могла выходить, отзывалась, потом в комнатушке закрылась. Комнатушка её находилась на самом верху парадного входа. Просто кто-то после войны загородил холл на самом верху в живых оставшегося в годы войны красивейшего дома. Так и получилась бабкина комнатушка. Жила одна. Изредка только навещал её постаревший племянник, горбатенький живчик, вьюном вившийся близ старой бабки. А та не сильно его то и жаловала, но племяш всему двору шептал да рассказывал, как он тетеньку обожает, какие гостинцы ей носит. Приучал двор к себе: бабка не вечною ж будет. А что двор? Двору всё равно, помрёт или нет старая ведьма.