Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Но опять напасти, опять приключилась беда. Да беда не приходит одна! Ох, как права народная мудрость. По-первости, раскулачили стариков, родителей мужа. Увезли на телеге ноченькой тёмной. Пока их везли, в хате добро растащили «добрые люди». Вернулись Полинка с мужем из города, и что делать теперь двум работящим да молодым? Подались в другое село, что красиво раскинулось в километрах пяти от Днестра, в самом красивом районе хмельниччины, а тогда проскуровщины. Смастерили себе мазанку-хатку. Полина ночами не спала, месила глину на хатку (а, может, отговаривалась от нелюбимого мужа ночною работой, кто знает?). Смастерили хатынку, так себе, с глиняным полом да потолком невысоким. Сойдёт! Тихонько жили, на люди не высовываясь, так власти боялись.

Да как не бояться? Вон, бают люди, брата двоюродного мужа Полины как забрали ноченькой темной люди лихие, люди в шинелях, как увезли в мгле ночной, и не у кого расспросить, куда подевались муж да жена да двое детишек? Будешь молчать да помалкивать, крепко язык во рту то держать. А не то приедут так ноченькой тёмною, ночкой осеннею, и поминай, как тебя звали!

Про родителей мужа тоже не спрашивали. Да и соседи не любопытствовали: тогда голод много людей отобрал из семей. На голод списали родтелей мужа. За правду сошло. Ну и пусть.

Это уже потом, в восьмидесятых, сын Полины похвастался, что случайно попал на адрес дяди, того самого, что угнали вместе с семьёй. Написал ему малое письмецо в далёкую Швецию. Так мол и так, я ваш племянничек, живу на Дальнем Востоке России вместе с женой, отпишите и вы, как живёте. И отослал вместе с письмом фото с женой. Ответ на письмо пришёл месяца через или три. И тоже с фото. На фото старик со старухой, седенькие, но сразу видно, чтосытые. Со стариками рядышком дети и внуки, все улыбаются около дома, богатого дома. Да две машины стоят во дворе вольво и мерседес. А в письме откровения. Старик отписал, что угоняли их долго. В поезде стылом погнали на север, там всех бедолаг, а собралось душ триста или четыреста, на баржу посадили, и та баржа попыхтела на середину лютого моря.

Команда была: катерок, что пыхтел перед баржою, отвязать, да и пустить ту баржу на Божью волю. То есть грозила людям бескровная смерть, смерть лютая, смерть стужалая. А с ним жена да двое девчонок, доченек милых. Готовились к смерти, прощались друг с дружкой, прощались с народом. Смерть неминуемая виделась рядом. Да на счастье людское конвойный корабль норвежцев догнал утлую баржу, катерок потопил. Тем люди спаслись.

Осела семья вначале в Норвегии, там доченьки подросли. Старшая так и осталась в Норвегии. Вышедши замуж, язык родной позабыла. Младшая, когда подросла, в Швеции, куда семья потом перебралась, тоже вскорости замуж выскочила. Красивые девочки, русые девочки породу викингам не испортили, только улучшили.

Старик в письме жаловался да печалился, что язык родной, украинский, он только с женой когда никогда применял, да зятьев своих мату приучил, как приспичит.

Пришло и второе потом письмецо: старушка скончалась. На том переписка и прекратилась. Видать, вскоре умер старик.

Но то было потом: и переписка, и фото. А в тридцатых кто мог предсказать как жизнь повернется, каким обухом стукнет?

Муж повторял, наученный горьким опытом сгинувших в лагерях обоих родителей: нам стоит помнить, что богатства нажить, то себе не к добру. А Полина твердила: да какое богатство? Посадишь яблоньку малую, а уж с района приходят товарищи: плати налог как со взрослого дерева! И платили. Куда же деваться, Сибирь то Сибирью недаром зовётся.

А тут другое, более страшное лихо нагрянуло – война! Немцы в село, муж свистнул в армию, подался в Красную Армию, против «фрица» бороться.

Не мобилизовали, не погнали, как прочих, на бойню в мясорубку войны. Сам пошёл драться против немецкой агрессии. За это потом сам поплатился. Но об этом попозже.

Долго ли коротко история длилась, история о том умолчит, но как муж повернулся из армии, вскорости и сыночек родился. Глаза мамкины, синие-синие! А характером ни в маму ни в папу. В селе глухо поговаривали, вслух не смели сказать острой на язычок Полине, что ребенок тот от немца прижит.

Да и то. Полина Сталина, это уж было потом, в восьмидесятых, когда стало можно многое говорить, сильно ругала. И за налоги, и за другие поборы, и за дороговизну, и за родителей, короче, пошло да поехало, как Сталина вспомнит.

А вот немцев хвалила. Расскажет, как будто случайно, что немец местных не трогал. Едет себе на телеге немчура, коленочки с воза спустит, автомат валяется за спиной на соломе, играет себе на гармошке, да кричит да покрикивает: «бабки, млеко, яйки»! Принесут ему женщины из села яйца, сало, да молоко со сметаной. Немчура обозный только прижмурится, да сильней на гармошке губной наяривает песни свои, песни немецкие.

Так и прожили при немцах не битыми.