Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Потом принимались за девчонок. По-первости, брали из лагерей дочерей из народа врагов. Тех не щадили. Хорошо ещё, если жертва выживала. Тогда кидали назад в барак, кишевший клопами и блохами. А так, что их считать, дочерей врагов государства. Сдохнет – кинут в общую яму, засыплют мёрзлой землей, ещё и хлорку сэкономят на этом.

Когда поднадоели тощие дочери «врагов народа», принялись за свежую плоть. Из западной Украины стали гонять эшелонами сёла и семьи за то, что жили под немцем. Отбирали прям из теплушек вагонов свежих девчат, гнали в специальный барак. А потом на заимку. И чем моложе юная дивчина, тем лучше для холуёв.

Раз брякнула по наивности дивчина из этих, из пригнанных, что лучше было при немцах, чем на заимке. Сразу всю партию и расстреляли. За что? Да известно за что. За «измену Родине». Выгнали девушек на мороз, гикнули «ату их, ату», погнали по полю. А те врассыпную босыми ногами месили снега, пока не ложились в снежок, сражённые пулей.

Завод жил свою жизнь. Зарево от мартенов багрило снега, отходили вагоны по единственной ветке, крытые полностью брезентовым полотнищем. Отходили на запад – на битву с врагом.

С запада тоже гнали вагоны. С запада гнали людей, с запада гнали запчасти да комплектующие, тот же брезент, или продукты. При каждом эшелоне охраны отряд, нкведисты и военпреды.

Эшелоны шли только в ночь что на запад, что на восток. Только ночью кипела работа по загрузке и выгрузке эшелонов. Худые тощие люди грузили вагоны, худые тощие люди выгружались из эшелонов. Отличишь разве что по одежде. Те, что пригонялись – в своём. Те, что были на месте – в ватниках сплошь.

Ватник быстро съедал и профессорский барский вид, и колоритность прим-балерины. Лагерный быт нивелировал и сводил всех к единому знаменателю: к рабской жизни. Серая масса рабов ела, пила и работала одинаково. Из-за очень высокой смертности притуплялся главный инстинкт самосохранения. Рабам было все равно когда умирать, как умирать, сколько их умирает. Смысл жизни куска сводился к единому: жить для Победы!

И для победы рабы, одни назывались условно свободными, другими были просто рабами с клеймом государства по той или иной статье уголовного кодекса, все рабы на благо страны трудились нещадно.

Работа сближала, работа сплотила. В цехах не было разделения на своих и чужих. Только после смены одни оставались в цеху, прикорнув у станка, других прогоняли к баракам. Серая масса истощенной плоти людей была серой. Да, была серой. Но серой массой людской, а не баранами. И не козлами.

А потому сёмкины розвальни, по барски подбитые шкурой медведя, его белые бурки да папаха, что по пьяни выменял у военпреда на очередную девчушку-хохлушку, его сытая челядь из холуёв Демагога, Лёвки из Военторга и пары-другой начальничков из цехов, беспокоили массу.

То сытые розвальни («эмка» начальницкая как-то не прижилась: мотор вмёртвую промерзал при сибирских морозах) загонят в сугробы по голову бредший к бараку этап, то задержится эшелон из-за подписи зам. Генерального, то запах лимона ворошит кишки вплоть до судорог.

Откуда лимоны? А то Сёмке пришла в голову шальная мыслишка выписать из столицы специалиста, ухаживать за лимонами да за фикусом, что горделиво торчал у него в кабинете.

И выписал таки, наглец!

Ночью братец опять укатил. Прискакала родная мамаша, которую сыночек устроил сводней иль «мамкой» к девчатам, которых она отбирала на похоть сыночку да Сёмкиным приближённым.

Поначалу мать он пристроил заведовать детским садом, что был при заводе. Но заводские мамаши такой гвалт и хай подняли на него, что Сёмка, испугавшись бабского гнева, пристроил мамашу поближе к себе. Потише работка её оказалась. Отбирала девчонок, учила их уму-разуму, готовила, шила. Дел и забот у мамаши было по горло. Отъелась да округлилась при сыновьих харчах.

Мамаша в предбанник вплыла. Была, как и все, в ватнике сером, в серой юбчонке, в валенках да сером платке. Издали не отличишь от заводской работяжки. Но сытое тело, румяные щёки и угольем взгляд – не спутаешь. Враз отличишь.

Мать с порога хлестанула дочурку едкостью фразы: «шоколад жрёшь, гадюка!» Варька чуть не поперхнулась долькою шоколадки, что угостил военпред, уходя с совещания.

Опомнилась: «что вам, мамаша?»

Та снова запела: «народ отощал, сена скотине скоро не станет, так народ отощал, а она шоколадки трескает за обе щёки!»

Варька вздохнула. Зная мамашу, лучше не трогать, пусть молотит своим помелом. Молча открыла дверь в кабинет к брату Семёну.

Выкатились вскоре оба из кабинета. Брат погрозил длинным пальцем: смотри, мол, сестрица, и укатились на розвальнях в сибирскую глушь.

Варька вздохнула, отёрла слезинки, и принялась за рутину секретарской работы.

До утра оставалось немного, и решила переспать тут же, в предбаннике. Молча привычно составила стулья, укрылась платком, но задремать не смогла.

И дело было не в плитке шоколада, что тайком она таки сунула матери в ватник.

Привычная с детства обида жгла сердце, разжигала огонь.