Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Варька после того петь перестала надолго, очень надолго. Даже одна, в тишине, она песни не пела. Молча вязала, молчком вышивала, молча хату мела, молчком воду носила, стирала да колола дрова.

Мать теперь остереглась бить Варьку публично. Сосед Алексей выбивался в начальники, мог неприятности учинить для нее, и для Сёмки.

Сделала похитрее. Когда в очередной то разочек Алексей поехал к жене, и находился в области недели так две (жена как раз заканчивала институт), а Никитична укатила опять на заимку (у отшельника-егеря вновь обострилась подагра), мать пригласила «по случаю» в гости Демагога. Оставался в доме и сын. И под материнский хохот и смех эти двое изнасиловали, и не раз, двенадцатилетнюю девчонку, после чего мать от себя наградила дочурку наотмашь ударами по лицу: «тварь ты такая, не сдохнешь никак!».

Где уж тут петь? Приехала от заимки Никитична, посмотрела на Варьку, которая, заплетая ногами, несла коромысло с полными ведрами: очи до полу, слёзки на дорожную пыль. Никитична завела девчушку домой, молча отмыла, напоила отваром. Сон сразил девочку сразу. Домой не отпустила до приезда сына из города. Тому объяснила: заболела девчушка, пусть поживёт. Так эту тайну скрыли немногие. Демагог да Семён до времени промолчали: радости каторги им были вовсе и ни к чему. Мать? та боялась людского осуда. Никитична? Ну, тут всё понятно. А Варька тем более.

Варька с Никитичной подружились. И книжки читали, и вышивали. А как вскорости Алексей уехал в центр областной, так Варька за дочку у Никитичны прижилась.

Мать не тужила: ртом стало меньше. Сёмка скрипел да ругался. Он работницу потерял. Так мать в утешение сыночку привела в дом работницу-молодицу, которая сдуру влюбилась в Сёмкины речи да бравую стать.

Прошло сколько там времени, Варька росла, превращаясь в красавицу. Стала бойка на язык. Матери так отрезала принародно, что та аж вскипела. Встретились у колодца, мать пригрозила: «с силою уведу, ты мне дочь, нечего шляться по избам чужым объедочки собирать»!

А Варька в ответ: «я обглодки не собираю, от чужих семей отцов не зазываю, и тебе потакать больше не буду! В город уеду, учиться пойду»!

Мать как услышала про город да про учебу, заткнулась мгновенно. Учёная дочка найдёт в городе тропку в милицию, или куда там еще прошение подавать, и пойдёт сыночек её по этапу? Уж лучше молчать, да терпеть дочкины выходки.

Бедствие всенародное нагрянуло неожиданно. Грянула самая страшная из бед да напастей на род человеческий: война!

Пошли эшелоны за эшелонами. Страна обустраивала громадный завод на бескрайних просторах Сибири. Потекли массы народу: мужиков – по фронтам, баб да детей – к станкам, тракторам. Жена Алексея напросилась на фронт. Детский доктор за две недели курсов превратился в полевого хирурга. Покатил эшелон, отстучали колеса. Потерял Алексей верную жёнушку.

Самого Алексея война призвала на фронт трудовой. Поставили директором на цеха завода, что ставился близ Африкановки. Стране нужен был опытный кадр, толковый, из местных. На заводе стал пропадать и денно и нощно. Разрастался завод, эшелоны шли непрерывно. Специалистов хватали из лагерей, из вонючих бараков, из Сахалина и рудников магаданских. Не хватало суток, не хватало людей, хоть разорвись на две части!

Варька стала незаменимой помощницей-секретарём. Умела молчать, умела сказать. Научилась быстро и споро стучать на машинке, отвечать в чёрный эбонит телефона. Могла сутки не спать, если надо. Домой, то есть к Никитичне, вырывалась нечасто: некогда было. Но все ж вырывалась. Постирать единственный беленький воротничок, что Никитична ей связала редкой ажурною вязью, помыться самой, да прихватить шанежек для директора.

Но пробежки в село становились все реже и реже. Ритм завода воронкой затягивал всех, и африкановских тоже. Братец умудрился пристроиться при заводе, старался помочь тем, кому и так нечего было делать. Как ни странно, нашлись и такие.

Воронка времени и ритм работы завода старили люд. Молодые тоже быстро старели. Вот и соседа-директора очень быстро называть стали Петровичем, изредка только называя полным именем: Алексей Петрович. Кто так стал называть ещё не старого Генерального и не понять. Скорее из уважения по народу пошёл он по отчеству. Дошло до того, что областные начальники, даже и из партийных, звали директора только Петровичем.

Петрович жил при заводе, как все. Как все, оделся в ватину, как все, получил валенки из каптерки, как все, питался в столовой. Не спал и не ел, тоже как все.

Но не за то уважали его и ленинградская да московская бывшая профессура из вшивых бараков, и наркомовская челядь, и масса народа, всё прибывавшая и прибывавшая на завод ставить станки, обосновывать металлургию, ковать и варить трубы и сталь броневую. Завод чётко строился на оборону. И нужен был чёткий организатор без соплей и ненужной патетики.