Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Алексей оказался именно таковым. Мог обрезать партийного босса, если тот лез не туда и не так. Мог похвалить, как бы случайно, профессора старого за умелую, нужную мысль. А тому, мужу учёному, жившему до ареста почти сибаритом, а сейчас его жрут блохи да клопы в вонючем бараке лагеря под номером очередным, – ему похвала, как мёдом на раны. Мог поругать, и заслуженно, за халатность. Или за лень. Лень ненавидел. Сам работая на износ, того ж требовал от других, кто мог ноги свои дотащить до станка или пюпитра. Инженеры при нём старались не только чертить, вникали в суть по цехам. Мастера находили народных умельцев, где как могли, друг перед другом похваляясь находкой. Дескать, я откопал такого левшу, что куда вам стараться.

Лень высекал, за лень убирал с завода людишек, благо фронт требовал больше и больше новых и новых людей. Фронта боялись, но и просились на фронт.

Петрович спал при заводе. Когда за станком, когда на столе кабинета. Длинная «наркомовская» столешница служила пристанищем онемевшей спины. Накроется ватником и поспит часа три. Подскочит и в цех!

А дилекторские?

При нём всё как то само организовалось. Прислали даже и Военторг. Шустрый Лёва, начальничек торгашей из военных, наладил дело споро и скоро. На заводе в столовой стали появляться даже и деликатесы тушёнка и гречка, что предназначались для фронта. Лёва как то быстро договорился с Москвой, что завод этот равен такому же фронту, как на войне. И пошли эшелоны в Сибирь, текли вагоны с запчастями, брезентом, рабскою силой. А в каком то вагоне везли шоколад, белый хлеб, селёдку и осетрину.

Полагались пайки, полагался такой и директору. Положит Варька на петровичев стол месячный паек, глотая слюну: из-под бумажной обертки так пахло приятно то рыбкой копчёной, то шоколадом.

Петрович, если заскочит в свой кабинет, прихватит паёк, не раскроет, засунет за пазуху и опять убежит.

Нечаянно Варьке тайна открылась. При детсадике заводском… Да, да, при Петровиче был и такой. Вначале африкановские женщины постарались. Через Варьку пробились к Петровичу на приём, уговорили устроить закуточек при цехе любом, куда малых детишек можно будет пристроить на круглые сутки. Петрович кивнул, и вскорости за столовой открылся детсадик. Заскочат матери на минутку, поцелуют сопящее спящее чадо, или сопли утрут и снова в цеха, но с покойной душой. А коли душа покойна, то можно работать за четверых. И работали, да ещё как и работали. За африкановскими потянулись другие мамаши. Так садик заполнился детворой.

Так вот, на столе у ребяток, ну ровно как приходил паёк ежемесячный, появлялись кусочки, пусть крохотные, но появлялись. То колбаса под диковинным названием «салями», этот малый кусочек больше понюхать, чем съесть. И нюхали. И съедали, перед тем долго гоняя по нёбу шматочек редкого лакомства. Или плиточка шоколада делилась на микродоли. Но каждому доставался ароматный кусочек хрустящей и тающей в красном ротике чёрной массы. Или маленький, только что не светился, ломтик белого сыра на таком же тонком кусочке белого хлеба подавался в детские ручки. С лёгкой руки Павлушки, чья мать, как и все, из цеха не выходила неделями, эти пайки стали зваться «дилекторскими».

Просто Павлушка, увидев, как директор на ходу передал директрисе паёк, подошел и наивно спросил: чего это, тётя? Та отмахнулась: директорский фонд. Павлушка разнес новость про «дилекторский» по детворе, ребятня родителей известила. С тех пор так и пошло: «дилекторский».

За директором совестливые из начальства тоже, пусть и не все (у кого мать заболела, у кого самого дети дома есть просят), стали часть из пайка отдавать на нужды детсада.

Закрепилось. Затем Варька уж и не заносила паёк в директорский кабинет: отдавала сама директрисе детсада.

Поначалу мамаша её через сыночка напросилась на «тёплое» место. В детсадик. Да африкановские бабы так подняли бунт, что мамашку мигом прибрали от невинных созданий. Новая директриса была из приезжих. Потянулась за мужем в сибирскую глушь. Дело своё понимала, детишек любила. Короче, стала на место, как тут и была.

Иногда Варька насильно кормила директора. Разыщет его в дальнем цеху, притащит остывший чаёк да порцию застывшей еды из столовой. Встанет молча, постоит, с укоризной глядя на Генерального. Тот долгого взгляда не выдержит: перехватит кусок, запьёт на ходу остывшим чайком и побежал по заводу. Свита за ним.

Братец и тут не умолчит, ковырнёт. Ишь, как сестрица старается, видать, не только по службе рвение вытворяет. Найдутся уши свободные, братец разольётся в речах, смакуя подробности. Но мог и нарваться на тумаки. Народ знал ему цену, знал цену директору.