Испытание на зрелость

Наконец она нашла некий средний вариант и стала называть ее Мару.

— А знаешь, это звучит необычно, — щебетала она, — или подожди, еще лучше было бы — Марью…

Знаю, что, когда ты мне поешь, Марью,
Разлуку от меня скрываешь, Марью… —

запела она низким, грубым голосом, подражая ресторанным певицам. — Нет, лучше не так, — затрясла она головой. — Это глупая песня, она мне напоминает о чем-то очень неприятном. Лучше будет Мару, это похоже на румынское имя или… Ты уже была в Югославии?

Ах, эта ее вечная болтовня! Именно это и не нравилось в ней Марушке. Она давала Гелене об этом понять своим упорным молчанием, но многословие той не становилось меньше.

— Югославы — красавцы, кра-сав-цы, серьезно! В прошлом году в Дубровнике я встречалась с одним. Знаешь, вот это франт! А у тебя есть кто-нибудь? — И, не ожидая ответа, она живо заговорила: — Ой, а у меня парней! У Гарри есть машина марки «Аэро», такой красный лимузин. В этом году он на ней будет участвовать в ралли «Тысяча миль». Подожди, ты его увидишь, он сюда ко мне приедет. Но только здесь для этих двух небесных коз он будет моим кузеном, понимаешь?

У Марушки от этой болтовни разболелась голова. Поэтому она обрадовалась, когда на третий день фрейлейн Мина послала ее пасти коз. Тогда она еще не предполагала, что так будет каждый день…

А ведь она приехала сюда учиться немецкому!

С горечью думала она о том, сколько пришлось поработать отцу с матерью, в чем пришлось им себе отказывать, чтобы иметь возможность отправить ее на каникулы. А пока она за те же деньги, что заплатила и Гелена, пасет здесь коз и носит от церковного сторожа коровье молоко.

Больше того, и за столом она не получала того, что получала Гелена. Если Гелене давали шницель размером с тарелку, то Марушке — лишь суп (суп — это главное, да в деревне и не едят ничего другого), а на второе — лепешку из сухарей, которая пеклась рядом со шницелем. Одним словом, Гелена — это фрейлейн из Праги, а Марушка — это Марихен из села.

Священник был добряк, но что он мог сделать с двумя старыми девами, более скупыми, чем Гарпагон! Как не по-христиански они чертыхались, если расходовался хотя бы один лишний грош! Как тогда, в воскресенье, на экскурсии, когда священник купил девушкам газированной воды.

— Куда бы мы дошли с таким хозяйствованием! — ворчала Тина.

А Мина шипела вне себя от злости:

— Он ведь всегда был такой, помнишь, Тина? Сама щедрость, за каждого сразу платил. Сколько с ним выстрадала покойница мать!

Бедный священник шел за ними, низко опустив голову, чтобы девушки не видели его лица.

«Юла, только здесь, в доме священника, я начала понимать, что может скрываться за религиозностью, и мне делается грустно. Ты был прав, милый, а я была настолько слепа, что не понимала этого раньше», — писала Марушка Юле. Она писала ему и о поверхностной болтливой Гелене, но ни словом не обмолвилась о том, что здесь ее обманывают и ущемляют.

Их любовь еще благоухала новизной, хотя они встречались уже целый год. Однако никто об этом не знал, кроме Лиды, ближайшей подруги Марушки.

К своей любви Марушка подходила чрезвычайно осторожно, она словно ходила вокруг нее на цыпочках. В глазах Юлы ей хотелось выглядеть как можно лучше, лучше всех! Как же она могла ему признаться, что здесь с ней обходятся как с прислугой! А при этом она так мечтала о близком, настоящем человеке, которому она без стыда могла бы излить все свои страдания.

Вечером обе гарпагонки, Мина и Тина, снова послали ее к церковному сторожу за коровьим молоком. Как всегда, она постучала в дверь низкого опрятного домика. Но в этот раз вместо обычного «herein»[12] двери открылись, и в них появился стройный молодой человек.

Марушка попятилась от удивления.

— Входите, входите, барышня, — сказал из комнаты сторож, — это мой сын, учитель. Он приехал домой в отпуск.

В тот вечер она дольше обычного задержалась у сторожа. На деревню уже опустились влажные сумерки, когда сын сторожа проводил ее до дома священника.

12

Над лугами слышалось жужжание пчел и шмелей, пахло отцветшими травами. Воздух был густой и тяжелый, и маленькие паучки, путешествующие на своих длинных паутинках с места на место, висели в нем неподвижно.

— Hochsommer[13], — сказал сын сторожа.

А Марушка, шедшая рядом с ним, с улыбкой повторила:

— Hochsommer…

Она была благодарна молодому учителю за то, что он уделял ей столько времени. Она делилась с ним всем, что ее беспокоило. Ему она не стеснялась признаться в том, что сестры священника обращаются с ней так, словно она пришла к ним в услужение, а не приехала на каникулы, за которые заплатили ее родители. Наверное, так происходило еще и потому, что на чужом языке можно высказать то, что мы не отважимся сказать на родном.