Испытание на зрелость

— Желаю вам большого счастья и успехов во всех дальнейших испытаниях. — Он пожал ей руку и взволнованным голосом добавил: — Спасибо вам!

Марушка некоторое время смотрела ему вслед. Белая повязка на его руке была видна в темноте еще какое-то время и наконец исчезла.

Цветок папоротника…

Нет никаких волшебных цветов, приносящих счастье! Есть лишь суровая, безутешная действительность, есть слабые люди, ищущие ради утешения четырехлистник в траве или цветущий папоротник. Ради утешения и счастья.

Но ведь счастье нужно добыть самому, добыть в борьбе. Потому что только борьба может вернуть потерянное, только борьба вновь принесет свободу и независимость.

Но это будет нелегким и непростым делом. Нас еще ждет много испытаний, гораздо более сложных, чем сегодня.

Испытаний на зрелость.

23

«Любимый, любимый, любимый! Мне так грустно! Когда я представляю себе разделяющее нас расстояние, разлуку, то сердце сжимается от болезненного, отчаянного желания быть рядом с тобой. Расцветает первая ночь… Боже мой, как она тяжела! Любимый мой, приди, обласкай, убаюкай меня!..»

Перед ее глазами одна за другой мелькали фигуры людей, с которыми она рано утром прощалась во Врбовцах. Мать, бегающая с места на место и непрестанно затягивающая под подбородком узел платка, чтобы скрыть волнение. Отец, серьезный и молчаливый, с форменной железнодорожной фуражкой в руке. Растерянная бабушка, словно не понимающая, что эта девушка уже действительно стала взрослой и теперь будет жить одна среди чужих. Тетя Маруша, с большими глазами на исхудавшем лице, наблюдающая всю эту суету перед отъездом Марушки и в душе молившаяся за ребенка, покидающего родное гнездо. И наконец, пятнадцатилетняя Бетушка с прелестным кукольным личиком. Бетушка доехала с сестрой до самого Брно и там еще помогла ей погрузить в автобус чемоданы. В Веверска-Битишку Марушка уже поехала одна, сохраняя в сердце образ милого, чья фотография стояла на столе у ее постели.

На улице шел дождь. Была неприветливая последняя ночь июля 1940 года.

— Ну, знаете, в такое время и писать кавалеру! — пропищала бледненькая брюнетка на соседней постели.

— А почему бы и нет? — сонным голосом отозвалась другая. — Она хочет его покрепче заарканить.

Первая с отвращением повернулась на бок:

— А по мне, лучше лежать на животе и ногами бить себя по заду.

— Ты можешь себе это позволить: у тебя туберкулез, и тебя не заберут в рейх, — донеслось из противоположного угла, утопавшего в темноте.

— Девчонки, кончайте треп и спите, иначе сюда прибежит старуха и будет скандал!

Марушке, привыкшей к приятному моравско-словацкому говору, каждое слово врезалось в сердце, будто осколок. Ей так было нужно одиночество, в котором она могла бы укрыться со своими чувствами, со своими воспоминаниями о Юле! Никто третий в их мир не войдет, каждый будет нарушителем, чужаком.

Чем больше она удалялась от своего любимого, тем сильнее чувствовала себя привязанной к нему. В полдень она сошла с автобуса, поставила чемоданы на землю и осмотрела тихую площадь.

Из пекарни вышел молодой немецкий солдат:

— Eine Dame muss man entlasten?[19]

Со стыдливой улыбкой он взял ее чемоданы. В нацистской форме он выглядел беспомощно и смешно.

«Хочешь помочь женщине нести тяжесть, кавалер, а твои соплеменники между тем отправляют женщин покоренных народов в рейх на принудительные работы», — с ненавистью думала Марушка, идя по изрытой площади мимо городских весов.

— Я тоже славянин, — сказал молодой солдат, пытаясь нарушить затянувшееся напряженное молчание, когда они проходили около церкви.

Марушка только сжала губы. «Тем хуже для тебя», — подумала она, ища между низенькими домиками здание школы. Ее взгляд упал на двухэтажный дом.

«Частная языковая школа Академического общества» — гласила надпись на фасаде.

Марушка остановилась перед входом и впервые с того момента, как они пошли вместе, посмотрела на своего сопровождающего. Солдат поставил чемоданы на землю и растерянно улыбнулся.

— Да, — сконфуженно пробормотал он, и кадык на его худой шее подпрыгнул, — мы оставим о себе в мире плохую славу. — С минуту он молча переминался с ноги на ногу, а затем вдруг сказал: — Но мой отец, Венде, — лужицкий серб. Так что у нас обоих славянское происхождение, только нас германизировали гораздо раньше, чем вас.

И, не ожидая ответа девушки, он быстрым шагом направился обратно к церкви.

«Нас германизировали гораздо раньше, чем вас».

Он будто выносил приговор. Словно судьба народа была уже решена.