Испытание „Словом…“

Поиски Бояна начались достаточно интересно, теперь надо было попытаться ответить на вопрос: что представляют (6, 221) собой те заимствования, которые внёс из произведений Бояна в текст «Слова…» его автор?

Помочь в этом могли только логика и здравый смысл.

Настойчивые попытки представить «Слово…» произведением устной народной словесности были отвергнуты совместными усилиями скептиков и защитников древнерусской поэмы. Неведомый её автор получил наконец право на грамотность и был возведён в достоинство профессионального литератора. Это открывало его произведению путь в письменную литературу со всеми её радостями и огорчениями — корректорскими ошибками, типографским браком, вольностью редакторов и даже полным забвеньем до сдачи в макулатуру, откуда и был извлечён единственный — и снова погибший! — список. Но это касалось только автора «Слова…». Боян же неизменно оставался в их глазах песельником-гусляром, развлекающим дружину, князя или честной народ на площади. Несмотря на весь его талант, его продолжали считать скоморохом, и подозрение в гаерстве, исключавшее человека из «приличного общества» не смягчалось даже тем обстоятельством, что гуслями увлекался — притом весьма успешно! — сам царь Давид, псалмопевец, как его традиционно изображали на иконах, фресках и на стенах храмов древней Руси. Да-да, царская то была утеха…

Теперь, с повышением имущественного ценза Бояна, отношение к нему менялось. О скоморошестве не могло быть и речи. Кое-кто поспешил объявить его иностранцем, выехавшим из Болгарии (вспомним царевича Бояна Симеоновича), что было возможно после разгрома Первого Болгарского царства (1018), или в результате гонений на «моравских братьев» в Чехии в середине XI века. Забывали только, что вместе с изменением статуса Бояна неизбежно менялся взгляд и не его творчество, а вместе с тем и на способ заимствования его наследия автором «Слова…». Знал ли Боян грамоту? В свете последних открытий вопрос этот звучал даже как-то неприлично — так много дошло до нас свидетельств XI века о чрезвычайно широком распространении грамотности. Боян же был не просто феодалом, он был поэтом!

Теперь легко было свести концы с концами, ответить на вопрос: каким же образом автор «Слова…», представитель письменной литературной традиции, мог заимствовать что-то у Бояна, жившего более столетия назад? Из текста в текст — только так шёл литературный процесс средневековья. Только так можно объяснить и цитаты из Бояна, и сведения о людях и событиях XI века, и тот ничем не объяснимый разрыв в «Слове…» между 1078 и 1185 годами, если не принимать в расчёт смутное и до конца не понятное упоминание об «уноше князе Ростиславе», падающее на 1093 год.

Вероятнее всего, автор «Слова…» не просто цитировал и пересказывал Бояна — он прямо включал его куски в свой текст. Тогда это не считалось плагиатом. Если в наше время обострённой творческой конкуренции чужая рифма будет сразу же отмечена критикой и вызовет большее или меньшее порицание, а строфа, перенесённая из чужого стихотворения в своё, — активный протест, то средневековое общество, куда более консервативное, чем современное, в своих симпатиях, устоях, представлениях о мире требовало от писателей прямо противоположного. Достоинством была традиционность, привычность; самобытность и новизна не поощрялись. Напрасно мы стали бы искать в средневековой литературе реальные чувства, переживания, описания природы, естественные диалоги. «Проявлению реализма мешала традиционность русского Средневековья, — писал в одной из работ академик А.С. Орлов, — его довольно беззастенчивая плагиатская система, в силу которой позднейший литературный памятник складывался на основании предшествующего в том же литературном жанре. Таким образом, к новой фабуле пересаживались не только слова, но и целые картины, целый ряд фактов, часто без пригонки к композиции». Так было не только в средневековой русской литературе. По этому поводу припоминается рассказ о некоем восточном поэте, который допустил в своём произведении девять новых, ещё никем не найденных рифм. Когда, надеясь на увеличение награды, поэт поднёс свою поэму шаху и прочёл её вслух, тот за каждую традиционную рифму — а их было много — приказал отсчитать по золотому, но за каждую новую тут же приказал выбить у поэта по зубу…

Память о том случае и посейчас жива в обилии цитат, которыми уснащены научные работы, чтобы — не дай бог! — не заподозрили автора в каких-либо новых мыслях. Чтобы не быть белой вороной, я тоже последую спасительной традиции, тем более что мысли моих предшественников по вопросам традиции и новаторства в средневековой литературе казались мне ключом к разгадке «Слова…».