Испытание „Словом…“

Что же до филологии, то и здесь я поспешил объяснить свою позицию в следующих словах: «Привычка иметь дело с реальными предметами, с точными датами событий, рождений и смерти людей, родственные связи и дела которых можно поверять самыми разнообразными способами, мешала мне, обращаясь к филологам, принимать на веру их построения, которые основывались не на фактах, а, по большей части, на остроумных предположениях. Вот почему я начал с исторических реалий, упомянутых в поэме, и с её действующих лиц» (6, 212). Это ли, по Вашему, не любовь? Если же Вы возьмёте на себя труд сосчитать, на работы скольких филологов я ссылаюсь, картина получится ещё более разительная.

Вы иронизируете над «развлекательностью» моего произведения (хотя это прямая задача литературы), и начисто отказываете в этом качестве литературе древней (с.86–87). Почему Вы так настойчиво стремитесь доказать во всех своих работах исключительно церковный характер древней русской литературы и её связь с христианством и церковью? Стоит ли уж так принижать русскую культуру и всю её сводить к отражённому влиянию византийской церкви, как я это покажу дальше? Что же, выходит, что и сама Русь началась только после крещения Владимира I, а до этого и не было у нас ничего? Мне кажется, что и здесь Вы написали не подумав, право!

Ну, а как Вы могли написать на с.92 следующее: «…кто, спросим, доказал, что в „Слове“ есть стихи вообще»? Или Вы забыли, что писали по этому поводу сами? В одном из последних изданий «Слова…»[45], подаренном Вами мне, прямо сказано: «Остро контрастно в „Слове…“ и сочетание прозы с ритмично организованными отрывками.» Если же и этого недостаточно, напомню классическую работу Ф.Е. Корша и основополагающее исследование В.Ф. Ржиги, на которую я опирался в этой части — «Гармония мови „Слова о полку Iгоревiм“»[46].

Вы торжественно провозглашаете, что нельзя изменять текст «Слова…» (с.80). Текст не изменяется и не «размывается» (кстати, такого понятия у Вас в «Текстологии» я не нашёл), он остаётся прежним текстом, навечно зафиксированным изданием 1800 года, а после фотографического воспроизведения в миллионах экземпляров во всём мире погибнуть может разве что с гибелью всей мировой цивилизации. Ведь у меня меняется не текст, а отношение к тому, что проступает за ним, как палимпсест, как древняя полусмытая рукопись, на которую нанесён новый текст, в данном случае текст 1185 года, местами совпадающий с буквами, словами и даже фразами прежнего. Таким «палимпсестом» оказывается произведение Бояна, которое я пытаюсь прочесть, и в этом ничем не отличаюсь от других текстологов.

Ну, скажите, разве снятие рентгенограммы разрушает личность человека, умаляет его достоинство? У Вас же это почему-то вызывает раздражение и, вопреки фактам, Вы заявляете, что в моей повести текст «Слова…» «подвергается вивисекциям, ампутированию отдельных частей» (с.81). Но где Вы это обнаружили? Или, может быть, Вы спутали меня с Б.А. Рыбаковым, который решительно переставляет отдельные части «Слова…», собирая воедино все фрагменты, восходящие, по его мнению, к Бояну, и дополняет текст «Слова…» «Словом о погибели Русской земли»? Однако ко мне это никакого отношения не имеет. Зачем же так поступать?

Между тем Вы, Ваш сотрудник Л.А. Дмитриев, Ваши ученики Робинсон-Сазоновы, в своих статьях пытаетесь представить меня «исправителем» текста «Слова…», уличая меня в незнании грамматики древнерусского языка и т.п. Но где Вы найдёте у меня утверждение, что я вношу хотя бы одно исправление в текст «Слова о полку Игореве»? Собственно древнерусской поэмы я вообще не касаюсь. Повесть «Испытание „Словом…“» посвящена совсем иному — тому периоду русской истории и литературы, который предшествует времени создания поэмы и отделён от неё целым веком. Точнее — исключительно творчеству Бояна. Именно об этом я писал и в болгарском журнале «Обзор», на который Вы постоянно ссылаетесь. Зачем же вводить в заблуждение читателей?

А ведь сами Вы, редактируя так называемый «канонический» текст «Слова…» в 1-м выпуске «Словаря-справочника „Слова о полку Игореве“», состоящий из 2779 лексем, внесли в него по сравнению с изданием 1800 года, которому я стараюсь возможно точнее следовать, 690 «исправлений», по большей части никак не аргументированных, т.е. субъективных. Так кто же из нас относится к тексту более бережно: тот ли, кто пытается его комментировать и объяснять, выдвигая свой вариант прочтения в качестве лишь одного из многих, или тот, кто его действительно искажает, настаивая на верности только одного своего прочтения? Стоит напомнить, что неоднократно повторяемые Вами уверения в «произволе» правки текста первыми его издателями (т.е. опять А.И. Мусиным-Пушкиным и И.Н. Болтиным), оказались абсолютно несостоятельны после работы Л.П. Жуковской над списками «Пролога».[47]