Испытание „Словом…“

Вы категорически против предположения (хотя это аксиома), что в древней Руси один и тот же текст использовался многократно, будучи перекроен согласно нуждам момента, упрекая меня, что литературный процесс древности я представляю исключительно в виде «компиляции»[48].

Во-первых, это неверно. Во-вторых, говоря о жизни древнего текста (6, 221–222), я только повторил то, что утверждаете в своих работах Вы, а до Вас — многие Ваши предшественники, как, например, академики А.С. Орлов и В.М. Истрин, на чьи работы Вы иногда ссылаетесь.

Пример «Похвалы кагану нашему Владимиру», который я привожу, достаточно хрестоматиен. Чтобы не быть и здесь голословным, напомню строки, которые должны принадлежать Вам хотя бы потому, что они содержатся в последнем издании Вашей «Текстологии»: «В процессе своего бытования памятники древней русской литературы бесконечное количество раз переписывались, переделывались, сокращались и разрастались вставками, осложнялись заимствованиями, вступали в состав компиляций, перерабатывались стилистически и идейно.»[49]

Как это понимать? Поскольку Вы не указали, что из этого общего правила следует сделать исключение для «Слова о полку Игореве», полагаю, что оно вполне применимо и к нему.

Последующий Ваш пассаж об «обмане», которому, дескать, не было места в древней Руси, заставляет думать, что Вам ничего не известно о тенденциозных переменах, вставках, купюрах и прочих искажениях, которые вносили в текст летописей редакторы и переписчики. Подробно это показано в работах Б.А. Рыбакова, А.А. Шахматова, А.Н. Насонова, а М.А. Алешковский специально посвятил работе редактора-фальсификатора «Повести временных лет» и памятников, повествующих об убийстве Бориса и Глеба, отдельную главу своей книги[50]. Что же касается «вымышленных персонажей» (с.93), то ими полна переводная (развлекательная!) литература древней Руси и вся её житийная литература. Вы не разделяете моего представления о работе древнерусского летописца (с.87), но тут уж позвольте мне следовать более компетентным для меня авторитетам, кто, как К.Н. Бестужев-Рюмин, М.Н. Тихомиров, М.Д. Присёлков и названные выше историки, работали над действительным изучением летописных сводов, а не только над их популяризацией, как Вы.

Хочу остановиться ещё на одной особенности Ваших статей.

С одной стороны, у Вас звучит постоянная обида на то, что я не удовлетворился проделанной когда-то Вами работой по тому или иному вопросу, как, например, с изучением принципов изданий А.И. Мусина-Пушкина (с.83), с Вашими взглядами на художественную культуру и на эстетические представления XII века (с.94), в частности, на так называемый «монументальный историзм» и «ландшафтное зрение» (там же), которое Вам так не нравится у меня (с.92), на «лирический беспорядок» как открытый Вами закон средневековой поэзии, одну из форм «динамического монументализма» (с.97).

С другой стороны — звучит явное раздражение, что я не использую Ваши формулировки, то есть не являюсь Вашим последователем и почитателем. Вы упрекаете меня, что художественную систему древней Руси я объявил «несуществующей» (с.92), хотя пишите, что в жанровом отношении для XII века «Слово…» — «нетипично» (с.97), тем самым утверждая один из краеугольных камней «скептицизма». Я же, наоборот, доказываю типичность и характерность «Слова…» не только для XII века, но и для всей предшествующей и последующей светской поэзии русского средневековья.

Всем известно, что в своё время Вы выдвинули идею некой «системы жанров» древней Руси, и с тех пор всё подгоняете под неё, как будто это не одна из рабочих классификаций, всего лишь условность, а истина в последней и абсолютной инстанции. Однако «система жанров» — всего лишь Ваш личный инструмент исследования, отнюдь не доказавший своего превосходства над другими подобными; инструмент в высшей степени субъективный, основанный не на фактах, а на эмоциях, как «монументальный историзм» и «историческая монументальность» в совокупности с «лирическим беспорядком» и «динамическим монументализмом».

Где, в каких средневековых трактатах о поэтике найдёте Вы что-либо, хоть отдалённо напоминающее эти фантастические определения? Нигде и ни у кого. Их возникновение — отражение Вашего собственного субъективного идеализма, который Вы уже давно вносите в изучение средневековой культуры, игнорируя всё остальное. Так почему же я должен следовать в своём творчестве методологии, представляющейся мне порочной? В отличие от Вас, за «плетением словес» древнерусской литературы я вижу не очередную субъективную схему, а кипение реальной жизни, остроту классовых и сословных противоречий, проявление неумолимых законов истории, и не склонен даже самого талантливого художника или исторического деятеля наделять атрибутами церковной гомилетики, приложимой разве что к Богу, как то делаете Вы: «…автор „Слова“ — это всевидящий и всеслышащий, всё охватывающий своим умственном взором творец…» (с.99).

Какое отношение имеет это к науке? По-моему, здесь есть даже что-то кощунственное…