Испытание воли. Повесть о Петре Лаврове

В полдень снова раздавался гонг. Это означало, что в столовой всех ожидал второй завтрак — английский ленч. После ленча Лавров читал письма и газеты, пришедшие с утренней почтой. Редакция получала множество газет на разных языках, и, конечно, с особым вниманием и с тревогой прочитывались известия из России… Затем Лавров писал письма, правил корректуру. Если оставалось время — ложился вздремнуть перед обедом, так как обедали по-английски поздно, в шесть часов. После обеда и до поздней ночи, с небольшим перерывом на вечерний чай, он трудился над своей «Историей мысли», требовавшей еще многих лет усидчивой работы. Уже не раз он спрашивал себя: сможет ли все, за что взялся, довести до завершения, до конца? Приходило в голову сравнение с моряком, который взялся переплыть океан: конечно, переплыть можно, но переплывет ли он? — вот вопрос…

Из дому он почти не выходил. Изредка ездил в омнибусе в центр Лондона — посещал библиотеку Британского музея. Гулять он не ходил никогда, считая прогулки бесполезной тратой времени. И никто в редакций «Вперед!» не позволял себе никаких развлечений: на это не было ни времени, ни денег.

Приехал еще один наборщик — недавний студент цюрихского Политехникума Дмитрий Рихтер, добродушный молодой человек маленького роста, с длинными светлыми волосами, очень скоро прозванный здесь Дунечкой. Первый наборщик, Соловьев, имел далеко не столь ласковое прозвище — Саламандра, он как-то не умел сдружиться с остальными и один из всей редакции жил не в общем доме, а отдельно.

У Смирнова и Розалии Идельсон здесь в июне родилась дочь.

«Бэби восхищает всех, на нее не насмотрятся, о ней рассказывают чудеса, — с шутливой усмешкой писал Лавров Лопатину. — …Линев столярничает, Варвара корректуру держит, Саламандра набирает, Дунечка и то, и другое, и третье делает, я пишу для настоящего печатания, Смирнов пишет для будущего печатания».

Готовые экземпляры журнала паковались в тюки, до Кенигсберга шли обычной почтой, а там их брали контрабандисты.

Но вот в конце июня пришло чрезвычайно огорчительное письмо от петербургского кружка: «Тюки мы получили своевременно, но, не имея возможности вскрыть их на месте получения, мы отвезли их домой. Дома вместо товара мы нашли в них тряпки. На железной дороге из тюков товар был выкраден… На след выкраденного мы напали, и оно почти уже было в наших руках, но скотина, скупившая украденное, уничтожила их по трусости. Можете себе представить, в каком мы были бешенстве… В любой газете (в первых числах июня) вы можете найти известие о поимке огромной шайки, занимавшейся выкрадыванием товаров между Динабургом и Островом».

Следом за этим письмом приехал па несколько дней аз Петербурга в Лондон Лев Гинзбург. Он рассказал о прискорбном происшествии подробнее. Выкрадено было из двух тюков более двухсот экземпляров второго тома «Вперед!». Должно быть, воры пронюхали, что в тюках пересылается контрабанда, и предположили, что это кружева, или шелк, или что-нибудь в этом роде. Подменили два тюка заранее приготовленными тюками с тряпками и всяким мусором. Обнаружив с несомненным разочарованием, что контрабандой пересылаются не шелк и не кружева, а какие-то журналы, сбыли их по дешевке перекупщику краденого, а тот продавал их в Динабурге па базаре. Кое-что разошлось между динабургскими гимназистами, а часть журналов, по слухам, просто пошла на обертку — в листы из журнала заворачивали селедку и соленые огурцы. Как только слух об этом дошел до Петербурга, на место выехал Гинзбург, чтобы выручить хотя бы часть украденного, но перекупщик уже раньше сообразил, что продает нелегальную литературу, и поспешил уничтожить все, что осталось…

С начала лета до лондонской редакции «Вперед!» стали доходить известия, что множество революционно настроенных молодых людей, главным образом студентов, разъехалось из Петербурга и Москвы по российской провинции. Руководило ими жгучее стремление всколыхнуть крестьянскую Россию на борьбу с царским самодержавием. Они, как говорилось, пошли в народ.

Стремление это нельзя было не поддержать, но ведь, в народ пошли молодые люди, имевшие о деревне самые общие, если не самые смутные представления, — по плечу ли им та огромная задача, которую они себе постам вили?

Из Петербурга Лаврову писал письма Александр Кропоткин. Он вернулся из Цюриха в Петербург, потому что брат его Петр был арестован, как участник кружка революционных пропагандистов, и посажен в Петропавловскую крепость. Александр Кропоткин решил, что нельзя оставлять брата в беде, и теперь хлопотал за него, где мог и как мог. Письма в Лондон он посылал на условленный адрес, но с прямым обращением «Петр Лаврович», то есть мало думая о конспирации.