Испытания

Разведчик подождал еще немного, осторожно выдвинул стереотрубу и невольно вздрогнул: он увидел лицо немецкого часового. Дмитрию показалось на миг, что тот наклонился над его убежищем. Рука разведчика стала слабой, как тесто; стереотруба в руке задрожала и словно живая юркнула вниз.

Как случилось, что немецкий часовой стоит буквально рядом со щелью? Очевидно, Дмитрий плохо рассчитал ночью расстояние до немецкой проволоки и залег слишком близко от врага… Одно дело — погибать в бою, и совсем другое дело — пассивно ожидать развязки.

Снова, как в поле у занесенного снегом куста, Орлову захотелось вскочить, броситься на часового, оборвать мучительное ожидание страшного. И снова усилием воли человек заставил себя поступить разумно — то есть в данном случае лежать.

Но от сознания, что даже слегка пошевелиться нельзя, чтобы не привлечь внимания, лежать становилось с каждой секундой все трудней. Казалось, тысячи муравьев бегают по телу, потом стало казаться, что чугунная плита придавила руки и ноги.

И дикое чувство, чувство зависти охватило Орлова; зависти к тому, чужому, кто стоит рядом со щелью, может пошевелить рукой и ногой, потереть глаз, чихнуть, выругаться, повернуть голову, почесать спину — может свободно существовать на земле. Зависть, сумасшедшая животная зависть!.. Вот когда Дмитрий понял Гориева, уразумел глухое восклицание взводного:

— До чего довели людей, сволочи!..

Он, Дмитрий, молодой человек, страстный любитель книг и спорта, лежит, как связанный, у ног немецкого солдата и завидует ему!

— До чего довели людей, сволочи! — мысленно повторил Орлов, злясь на себя за невольное чувство животной зависти. И, наверно, именно в этот момент вспыхнула в нем, советском воине, острая сознательная ненависть к врагам родной земли…

Ему захотелось хотя бы на мгновение очутиться в блиндаже с Зиной, с Гориевым (впрочем, они в Москве!), с ребятами из взвода, хотя бы только посмотреть на кого-нибудь из своих, пусть даже на давнего школьного обидчика, несправедливого секретаря комсомольской организации — все равно! Ведь и он свой, а не враг!

Солнце, по-видимому, поднялось высоко, день был ясный, теплый, настоящий весенний день. Диме чудилось, что он ощущает таяние снега над своей спиной. Мелькнула нелепая мысль: «Снег может растаять полностью, и немцы обнаружат яму, закрытую плащ-палаткой!»

И другое подумалось: «Что, если товарищи вообще не придут?»

«Они должны прийти, должны выполнить приказ так же, как я это сделал! — отвечал себе Орлов. — А все ли я сделал?»

Он понимал, что его догадка насчет ящиков с боеприпасами важна, поскольку раскрывает расположение орудий противника, но можно сделать больше. Можно сейчас, днем, тщательно просмотреть немецкий передний край. Нужно только терпение! Однако именно терпение было всегда качеством, почти недосягаемым для Дмитрия.

Он стал осторожно высовывать стереотрубу; узкая, похожая на белый стебель, она вырастала над землей так неуловимо медленно, как, вероятно, растут цветы. Прошел час, а может быть, два или три, и Дмитрий увидел, что немецкий часовой хмур и небрит, что он стоит метрах в пятидесяти от пулеметов, что пулеметов всего пять.

Но в той стороне, где ночью раздавались голоса, не было ничего примечательного: там лежала истоптанная снежная полянка. Разведчик уже готов был признать, что он ночью неверно отметил направление голосов, но крохотное пятнышко на нетронутом снегу привлекло его внимание. Что это — крохотная веточка?.. Сучок?.. Ни кустов, ни деревьев вокруг!.. Веточка могли быть занесена ветром, но почему только одна она на всей снежной поляне?.. Нет, сомнений не могло быть: это окурок! Окурок, небрежно брошенный ночью теми, кто разговаривал в той стороне! Стало быть, там, под снежной поляной, хорошо замаскированный блиндаж!

И это было абсолютно необходимое открытие, ради которого Дмитрий Орлов осуществил, с разрешения командира взвода, свою рискованную затею.

8. «Любит — не любит…»

— …Скажите что-нибудь и вы, товарищ Каленова!

Зина еще в полку, когда узнала, что ее посылают с делегацией в Москву, приготовила речь о работе девушек на фронте. Она часто выступала на комсомольских собраниях, никогда не теряла нити выступления и сейчас помнила, о чем и как хотела говорить. Но приготовленная речь показалась ей такой шаблонной, что она, впервые не зная, как начать и как закончить, сказала, как бы продолжая думать вслух: