Испытания

— Я не знаю, как начать, товарищи… У меня было приготовлено выступление, но сейчас я вижу, что оно не годится. Формальное оно, лишь бы выступить… Товарищ командир взвода говорил о росте человека на войне… Я догадываюсь, кого он имел в виду: у нас есть разведчик, Дима Орлов, — действительно ужасно отчаянный. Когда он пришел первый раз из ночного поиска, я подумала — вот герой! Он, знаете, уничтожил очень много вражеских солдат. Потом я поняла, что героизм — нечто большее, чем отчаянная смелость. И вот я сейчас думаю: что такое героизм? Кто-то — не помню кто, может быть, даже кто-нибудь из нашего полка — сказал, что героизм — это умение в любых условиях осуществлять поставленную перед тобой задачу. По-моему, правильно сказано! На вашем заводе, я уверена, много героев выросло во время войны так же, как вырос наш Дмитрий Орлов. Я очень рада, что товарищ командир взвода сказал о нем, и я очень хотела бы, чтобы товарищ командир взвода сказал когда-нибудь так же и обо мне… Потому что, — она запнулась, — самое главное на фронте то, что нет… посторонних! И у вас на заводе, наверно, так же!

Зина вернулась на свое место за столом президиума с чувством радостного облегчения — так, словно, ответив косвенно Гориеву в своем выступлении, она выполнила важное задание, долг. Потом — и в тот же день, и гораздо позже — Зина не раз повторяла себе: человек не должен мириться с несправедливостью, в том числе с несправедливой оценкой, допущенной кем бы то ни было по отношению к нему лично!

Машина ждала их. Зина и Гориев вышли после выступления раньше других. И в последнюю минуту перед отъездом в машине с открытыми дверцами, у которых еще стояли их товарищи из дивизии и провожающие, Гориев откровенно обнял Зину. В темноте ей показалось, что губы Павла вздрагивают по-ребячьи.

А Зина стала молча гладить его по голове, с которой упала шапка, по мягким, не очень густым гладким волосам, зачесанным наверх. Товарищи сели в машину. Гориев поднес к губам руку Зины в грубой солдатской перчатке и воскликнул свежим голосом:

— Ну вот и поехали — прямо в гостиницу, конечно!..

Потом он заметил Зине вполголоса, мягко и спокойно:

— А вы меня не поняли там, на заводе: я говорил не только об Орлове, а вообще о наших советских людях. И о вас, конечно!.. Говорил как не о «посторонней»…

На другой день Зина впервые заметила, что слова Гориева имеют удивительную власть над ней. Она без конца повторяла все, что он сказал, выступая перед рабочими, и каждое сказанное им слово казалось ей особенным, «его» словом. Условным паролем близости, потому что ведь объяснил он в машине, что говорил и о ней!

— Куда вы собираетесь? — спросил Гориев после завтрака всю делегацию. (Они решили пробыть еще день в Москве, так как надо было выполнить некоторые поручения штаба дивизии.)

— А вы сами — жену проведать? — задал кто-то встречный вопрос.

— Моя жена в эвакуации. — Гориев ответил так сухо, что спрашивавший, наверно, пожалел о своем случайном вмешательстве в личную жизнь командира взвода.

— Я, например, пойду посмотрю на Москву и на наших советских людей! — сказала Зина. Она нарочно употребила вчерашнее выражение Павла, желая проверить действие своего «пароля». Серые глаза внимательно взглянули на нее. Гориев улыбнулся, и улыбка была очень хорошая, не напряженная. И не ироническая.

«Понял!» — подумала Зина.

О советских людях она сказала только для «пароля». Но, идя по улице, действительно стала вглядываться в лица встречных, как невольно поступает каждый, кто возвращается после долгого отсутствия в родные места.

Трамвай № 27 шел по-прежнему через Малую Дмитровку, площадь Пушкина и Сущевку, то есть проходил мимо самого Зининого дома, у остановки «Подвески». Зина вошла в трамвай с таким гордым и радостным чувством, как, бывало, спешила к маме и папе из школы, имея хорошую отметку: есть, мол, нечто особенное, волнующее… Комната ее эвакуированных родителей была заперта, ключ находился в домоуправлении, а управдома не было на месте. Соседки собрались в кухне и ахали, глядя на Зину:

— Выросла! Похорошела!

Зина смеялась: точно так же ахали соседки, когда Зина возвращалась в Москву после летних школьных каникул. Но, кажется, она в самом деле выросла — во всяком случае, стала теперь одного роста с довольно высокой стенографисткой Дорой Христофоровной, что жила в комнате за кухней. Дора Христофоровна всегда хорошо одевалась, и Зина попросила у нее черное бархатное платье на один вечер.

— Я оставлю его у дежурной по этажу, и вы завтра же получите его обратно… Видите ли, тут мой начальник, капитан…

Зина покраснела. Она сама не знала, зачем она соврала, прибавив Гориеву лишние два чина.

— Понимаю, понимаю! — сказала Дора Христофоровна, пристально глядя на Зину. Она извинилась, что платье не разглажено, — в доме уже давно не было газа.

— С газом одно мученье, — стали жаловаться соседки. — Только по ночам загорается! А на пятом этаже, над нами, даже воды нет! Вот так и живем!