Истерли Холл

Он провел их из кухни в вымощенный каменными плитами коридор. Миссис Фроггетт поцеловала Джека.

– Передай матери, что я очень рада, что у нее будет собственный дом. Очень-очень рада. Будем, можно сказать, соседками.

Джек не удержался и обнял фермершу. Она была такая мягкая, и от нее пахло сдобой. Интересно, что сейчас делает Эви? Печет что-нибудь или готовит для этого щенка? Да мало ли что, она учится, и она рядом с Саймоном, счастлива, а будет еще счастливее, когда узнает новость.

Он посторонился, чтобы дать Грейс пройти первой, но она отрицательно покачала головой.

– Знаешь, лучше пройди вперед, если ты не против. Должна признаться, я немного нервничаю. Боюсь, может разразиться скандал. Что у него с лицом, как по-твоему?

Фроггетт уже открывал дверь, и они увидели Оберона, который уже собирался постучать еще раз. Он сдернул лайковые перчатки и протянул руку. Фроггетт, поколебавшись, пожал ее, но не пригласил в дом. Он встал у стены, пропуская Джека и Грейс.

– Так я завтра увижусь с нашим поверенным, и купчая на дома будет должным образом подготовлена и подписана.

Джек и Грейс кивнули ему и Оберону. Молодой человек стоял как громом пораженный. Он побледнел, и на лице его явственно проступило отчаяние. Джек на мгновение задержался. Синяки на лице молодого Брамптона уже сходили, но все еще были заметны на фоне общей бледности. Губа была рассечена. Бедняга.

Грейс подтолкнула его сзади, но Джек все еще колебался. Хотя что тут можно было сказать? Он прошел мимо Оберона, надвинул кепку на глаза и кивнул. Гром вырвался наружу вместе с ним и бросился вперед с громким лаем и прыжками. Открытая пасть с высунутым языком, казалось, улыбалась. Джек засмеялся.

– Вот балбес!

Они ускорили шаг. Надо вернуться до темноты, к тому же уже начинается его смена. Когда он помогал Грейс сесть в коляску, послышался голос Оберона:

– Но мы можем предложить больше, назовите любую цену.

Фроггетт что-то сказал, но Джек не расслышал, что именно – он устраивал Грейс поудобнее, но потом он снова услышал, как Оберон произнес:

– Форбс? Джек Форбс, вы хотите сказать?

Оберон стоял возле библиотеки отца, дожидаясь вызова. Ему придется сказать, что он потерпел поражение, и молодой человек знал, чем ему придется за это заплатить. Но в ушах его по-прежнему звучал смех Джека Форбса и его фраза: «Вот балбес!» Как он посмел? Как это нищее отродье, этот оборванец посмел назвать его балбесом?

И только уже потом, когда он спускался, пошатываясь, по лестнице, сглатывая кровь и превозмогая боль от полученных ударов, ему пришел в голову вопрос: кто мог предупредить Фроггетта о его намерениях? Ведь кто-то это сделал. Кто-то сломал ему жизнь. Последние слова отца раскаленной иглой впивались ему в голову:

– Научись держать пасть на замке. Кто-то узнал о наших планах, ты, кретин собачий.

Глава 10

Утром следующего дня Оберон стоял у окна гардеробной, растрепанный после сна. Он не полностью оделся, подтяжки свисали до полу, ноги босые. Для работы на шахте у него был костюм, но, черт возьми, надевать его смешно и бессмысленно, если воздух пронизан угольной пылью, густой и жалящей, и рубашка пропитывается ею в течение часа. Он принялся застегивать пуговицы, но пальцы слишком дрожали и совсем не слушались.

Где этот чертов камердинер, как его там? Он попытался думать яснее, но у него плохо получалось, потому что голова все еще гудела после вчерашних побоев, отцовских разглагольствований, боли и стыда от провала. Он глубоко вздохнул, стараясь вспомнить имя камердинера. Черт, да как же его зовут? А, слава богу, вспомнил, Роджер, вот как. Всех отцовских холопов звали Роджерами, а почему бы и нет? Дел и так полно, чтобы еще запоминать имена этих чертовых слуг. Арчи и Джеймс – это лакеи, Роджер – камердинер, горничные звались Этел. Все они до одной были Этел, хотя вроде была еще какая-то Лил. О господи, невозможно ни на чем сосредоточиться. Он продолжал трясти головой, и постепенно способность думать возвращалась к нему.

Он выглянул в сад. Как хорошо, что окна его комнат выходят в эту сторону на безупречный выезд с газонами без единого сорняка. Этим тоже занимались специально нанятые люди. А их как звали? Но ему незачем об этом знать. Он оперся об оконную раму. Все болело, ему хотелось съежиться на корточках и стонать. Но он заставил себя смотреть в окно, продолжая настойчиво убеждать себя в том, что он очень доволен видом сада. Размышляя об этом, он расправил плечи и поднял голову. Как он мог бы жить в комнатах, выходящих на террасу, откуда бросилась Вейни? Ощутив сильный толчок в сердце, он почти обрадовался. Боль заставила его собраться, та самая боль, которая пронзила его, когда мать, постепенно истаяв, умерла от чахотки.