Истерли Холл

И тогда впервые за долгое-долгое время Эви заплакала. Слишком сильное напряжение скопилось у нее в душе, и слезы текли ручьем и не останавливались, как не останавливались извинения, и она повторяла и повторяла их, и ей хотелось от стыда зарыться в землю и никогда больше не подниматься. Леди Вероника протянула руку в перчатке и вытерла Эви щеки.

– Дорогая, все мы делаем, что должны делать. А теперь я хочу знать, что произошло, раз вы пришли ко мне с этим.

Нет, никогда Эви не забудет прикосновения этой женщины, слов утешения, прозвучавшие в эту минуту, потому что по правилам эти получают письмо на подносе, не из рук. Она должна собраться, просто должна. Время идет.

И Эви рассказала леди Веронике о нападении Роджера, о беременности Милли и о секрете Эви, который был раскрыт.

– Она долго молчала. Могла бы уже давно все рассказать, но не делала этого, – закончила Эви свой рассказ.

Леди Вероника кивнула.

– Что ж, Эви, мы вас знаем как Энстон, и пусть оно так и будет. Я поговорю с Роджером, как только вернусь в дом. Как вы думаете, у нас есть чем пригрозить ему? Может быть, он ворует вино из погреба или еще что-нибудь крадет? Беременность девушки для него не представляет угрозы, он это знает. В этих делах всегда виновата женщина.

Они обменялись взглядом, и в глазах у каждой была горечь.

Эви покачала головой.

– Не знаю.

Безнадежно все это.

Леди Вероника окликнула собак.

– Возвращайтесь и помогите миссис Мур. Мы не можем допустить, чтобы вы ушли, потому что и мистер Оберон, и я знаем, что без вас она не справится. Но лучше, если это останется между нами, как вы думаете?

Леди Вероника надела на собак поводки и быстро пошла в сторону дома.

– Спасибо, – крикнула Эви.

Молодая женщина махнула рукой, не оборачиваясь.

– Мы обо всем забудем, Эви, а шляпа теперь принадлежит мне навечно. Это принимается?

Действительно, как же иначе…

Леди Вероника нашла Роджера в гардеробной Оберона. Камердинер занимался чисткой смокинга. Она тихонько проскользнула в комнату, закрыла за собой дверь, прислонилась к ней спиной. Этот субъект был ей крайне неприятен. Он напоминал ей гадюку. Свое положение в доме он использовал, чтобы принудить глупеньких молодых девушек повиновению, и разрушал их жизнь. Все это знали, но все шло по-прежнему. Пора положить этому конец.

Она начала без всяких предисловий:

– Роджер, до моего сведения довели тот факт, что вы воруете вино из погреба лорда Брамптона.

У нее не было никаких доказательств, вполне возможно, что это неправда, но это не имеет значения, когда хозяйка обвиняет слугу.

Роджер обернулся, узкое лицо окаменело, щетка выпала из его руки.

– Это ложь.

Она стояла выпрямившись. В этом человеке угадывалась жестокость. Она достаточно времени провела с отцом, чтобы распознать ее признаки. И, изобразив на лице самое презрительное выражение, на какое могла быть способна ее мачеха, она произнесла без малейшего колебания или неуверенности:

– Я ничего не буду предпринимать, при условии что вы держите при себе те сведения касательно имени помощницы поварихи, которые вы недавно получили. Я не собираюсь обходиться без нее, и после свадьбы хозяйкой в этом доме буду я, поскольку это будет наш дом. Мы не можем обойтись без ее кулинарного искусства, но мы с легкостью обойдемся без камердинера. Вас легко можно заменить. Не забывайте, что мой отец уже имел повод быть вами недовольным в связи с неудачей с домами Фроггетта. Одно слово, Роджер, только лишь одно слово, и вы никогда не будете работать ни здесь, ни где-нибудь еще.

Эмоции на узком толстогубом лице сменяли друг друга с невероятной быстротой. Страх, злость, ярость и снова страх. Наконец на лице его проступило выражение подчинения. И ненависть. Что ж, взаимно.

Она вышла из гардеробной, не сказав ни слова. К власти легко привыкаешь, и это опасно. Властью нельзя злоупотреблять. Одним словом можно разрушить чужую жизнь. Рассказать ли Оберону? Ему следовало бы знать, но нужно ли?

Глава 16

Тимми, Джек и их отец направлялись в Оулд Мод на субботнюю смену. На поясе у младшего в семействе Форбс звенела железная банка. Было пять утра, и рассвет еще не наступил. Далековато топать, конечно, но Тимми прогулка нравилась, а с маминым шарфом ему никакой, даже самый злющий ветер не страшен. Наступило второе января 1913 года, и он мог поклясться, что вчера, возвращаясь, слышал кукушку. Но Джек сказал, что если он и мог кого услышать, то только голубя.

– Дурень, да сейчас зима на дворе, пропади она пропадом.

– В этом году зима холоднее, правда? – Тимми закрыл шарфом нос.

– Пожалуй, есть немного. – Джек сунул руку в карман куртки. Его собственная банка звякала так же громко. На плече у него лежали рабочие инструменты.

Тимми сказал брату, что ему осталось раскрасить последнего оловянного солдатика, и получится целый полк. Ответа не последовало.

– Слышишь, Джек? Всего один остался.

– Ага, слышал я тебя. Но идти рядом с тобой – все равно что с пустой посудиной, болтаешь ты без умолку. Ради всего святого, еще даже не рассвело, старик.