Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

— У него вообще-то Максим Кронгауз аспирантом был когда-то, — продолжает рассказывать Анна Зализняк, — и Костя Богатырев был. Максим, правда, потом писал диссертацию другую, уже не у папы. Вообще дело в том, что у него в основном были не ученики, а ученицы, и общее свойство всех его учениц — что никто из них не защищает диссертацию. Папа говорил, что на научное руководство не способен: «Видимо, у меня такое свойство, что я плохо руковожу аспирантами». Ну, не совсем так: оно не способствует тому, чтобы его аспирантки защищали диссертацию. Он обычно имел в виду Изабель [Валлотон] — [Анна] Поливанова, [Елена] Устинова, Лена Тугай все-таки защитились. И Костя [Богатырев] защитился. Но почему-то у него такая была идея, представление о своих отношениях с учениками.

Ну, это понятно: научный руководитель должен своего аспиранта понукать и держать в форме. Это нужно, а этого папа никогда не делал. И наоборот, научную работу направлять в русло написания диссертации. А у папы как-то это все расплывалось.

Я помню, как Поливанова приходила к папе еще на ту квартиру на Тухачевского. А я очень любила Поливанову, когда мне было лет пять, а Поливановой было лет двадцать, студентка. Она мне очень нравилась, и, когда она приходила к папе с какими-то научными работами, курсовыми, я просилась посидеть в комнате «тихо, как мышка». Мне разрешали, я сидела в углу тихо — присутствовала при том, как они обсуждали научные проблемы.

— У нас с Андреем был заключен договор, — говорит Анна Поливанова, — что я буду писать диссертацию при одном условии: что про диссертацию я не задаю ни одного вопроса. Я у него писала — ну, формально, если это можно назвать «у него». Так он сказал: «При одном условии, что ни одного вопроса, касающегося диссертации, ты мне не задаешь». Я говорю: «Ну давай так».

А другой раз — как раз по поводу диссертации, уже она была, по-моему, на сносях — он объяснил, почему мне запретил разговаривать о диссертации с ним: «Ты и без меня хорошо видишь несовершенства. А если бы ты мне показывала отдельные фрагменты, то ты бы видела еще больше несовершенств. А решить твою задачу в совершенстве — давай посчитаем: при моих возможностях, скажем, это в 5 раз больше, чем „РИС“, но я „РИС“ писал пять лет». — «Значит, я бы писала 25». — «Ну а сколько времени ты писала диссертацию, понимаешь?»

— Он очень мало вмешивался в мою работу, — вспоминает Константин Богатырев. — Честно скажу, он, по-моему, очень мало занимался непосредственно руководством. То есть он, видимо, считал, что я достаточно зрелый человек, чтобы заниматься самостоятельной работой. Он был невероятно мягок и всегда начинал с чего-то хорошего и говорил: «Да-да, вот это очень интересно, но…» Он остался доволен предварительной частью моего диплома, а именно материалами, которые я ему передал. Понятно, что никакого анализа в этих материалах не содержалось, но тот факт, что они уже были как-то организованы и сгруппированы, — это все-таки требовало некоторой довольно серьезной квалификации. А диплом был чудовищный. Просто совершенно кошмарный, халтурный диплом. Надеюсь, что он его не читал.

Но когда я все-таки 10 лет спустя с помощью компьютера эту работу выполнил и написал статью, я знаю, что кто-то кому-то — я не помню, был это Зализняк или Дыбо — сказал: «Эту работу вы должны прочитать!» Это лучший комплимент, который я когда-либо слышал в жизни.

— Я у него писала диплом, — рассказывает Изабель Валлотон. — Было так: я подошла к нему и сказала, что хотелось бы что-нибудь по истории. Он сказал: «Нет, по истории никак!» Тогда у меня был выбор: либо бросать историю, либо бросать Зализняка. Я решила, что лучше бросать историю.

А потом он понял, что от меня толку никакого, что надо будет меня как-то трясти, чтобы я каждую неделю какой-нибудь кусок приносила, потому что я считаюсь ужасным перфекционистом и всегда думала, что то, что я написала, ничего не стоит. Тогда договорились, что буду каждую неделю, в пятницу, какой-нибудь кусок приносить. Получилось так, что обсуждаем 15–20 минут мои дела, которые были по сути не интересны ни мне, ни ему, а потом можно уже было обо всем беседовать. Обо всем, что приходило в голову. Скорее, о восприятии мира. Что-то совершенно ненаучное, не передающееся даже в интервью. О жизни. Он мог о своих путешествиях, мог и о России, мог и о своих знакомых рассказывать что-то. Ну, как беседа за столом.

Он говорил, что портит своих аспирантов и что не надо с ним связываться. Я помню, я хотела у него писать диссертацию, он мне долго объяснял, что он какой-то негодный научный руководитель, потому что он не умеет требовать — взять человека за глотку и от него добиваться… Руководить человеком, чтобы он пошел в какую-то сторону, — этого он не мог. Если получалось самой по себе что-то интересное написать, то ему было интересно это обсуждать.

Он считал, что научный руководитель должен знать всю литературу, а он сам этого не любил и умел себе выбирать вкусные задачки, где научной литературы мало.