Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

— Учеником Зализняка являемся мы все вместе — несколько поколений российских лингвистов, учившихся на его курсах и работах, — размышляет Алексей Гиппиус. — Такой вот совокупный ученик, видимо, главный его ученик. Я не думаю, что Зализняк кого-то конкретно держал за своего ученика в смысле средневекового подмастерья, который учится у мастера. Другое дело, что каждый, наверно, кому довелось слушать его и общаться с ним, старался извлекать из этого общения уроки и как-то их для себя формулировать. Когда мы, например, читали грамоты, и он для какого-то сложного места предложит красивое решение, всегда думаешь: почему сам до этого не дошел? И, как правило, причина оказывается в том, что слишком рано удовлетворился результатом. Я для себя вывел такой принцип, я его называю «треугольник Зализняка». Этот треугольник имеет три вершины: графика, грамматика и смысл. Если текст прочитан правильно, то во всех этих трех вершинах должен быть зеленый свет — такой светофор. То есть текст должен быть написан в соответствии с некоторой графической системой, принятой в свое время, не содержать ошибок против грамматики и обладать ясным и исторически правдоподобным смыслом. Если где-то, в одной из этих вершин есть какое-то напряжение — это сигнал, что решение еще не найдено. И главное — не поддаваться удовлетворению от собственной версии, не закрывать глаза на ее недостатки, когда кажется, вот с этой сложностью мы справились, а через это переступим: мало ли, ведь может быть какая-то шероховатость в тексте… На самом деле дефекты текущей версии — это источник продвижения вперед, и то, что в нее не вписывается, — оно-то и скрывает часто то новое и самое интересное, что заключено в тексте. Это тоже для меня важнейший урок Зализняка: надо быть готовым увидеть в тексте нечто действительно новое, что раньше не было известно, — с этим связаны многие его замечательные открытия. И смысловой критерий очень важен — ведь очень многие работавшие и работающие с древнерусскими текстами как-то совершенно спокойно переступали через него. Ну, ошибки — понятно: можно предположить, что текст написан с ошибками, такое бывает. Но главное, что люди странным образом готовы иногда мириться с бессмыслицей. И этого Зализняк, конечно, совершенно не терпел: не терпел в научном тексте, но и ожидал осмысленности от текста источника. Смысл как критерий правильности.

И еще я думаю, что презумпция правильности письменного текста, из которой он исходил, это продолжение чисто человеческого свойства — хорошего отношения к людям. Ругать коллег удовольствия ему точно не доставляло. Вот и к писцам он относился тоже хорошо, думал о них хорошо: что не надо допускать ошибку там, где можно предположить, что мы сами чего-то не знаем, а писец не ошибся.

— Я студентом писал у него курсовые, — рассказывает Максим Кронгауз. — Моя наставница Анна Константиновна Поливанова — она как бы вводила своих любимых студентов в мир Зализняка. В частности, она передавала студентов, передавала научное руководство. Если студент писал у нее курсовую, то потом она любимых — даже не лучших, а любимых — отправляла к Андрею Анатольевичу. Но я при этом жутко не хотел писать курсовые в то время и вообще заниматься научной работой. Мне было интересно учиться, и я не хотел от этого отвлекаться, считал это такой повинностью. Поэтому, по-моему, я сорвал все курсовые у Анны Константиновны, что, впрочем, не помешало ей представить меня Андрею Анатольевичу — символическим таким образом, потому что он читал у нас курсы и мы с ним и так были знакомы. И я написал, кажется, две курсовые на предложенную им тему. Писал без всякого удовольствия, без всякого вдохновения. Это были какие-то исторические штудии о распределении «е» и «ѣ». Это было мне неинтересно. Но я написал что-то — с некоторыми срывами, потому что Андрей Анатольевич увидел мою курсовую уже только на столе в день защиты. И то я опоздал на защиту. Но диплом про то, что мне не нравится, мне не хотелось писать совсем, и я писал диплом фактически под руководством Анны Константиновны. Это был диплом про современные приставки, из которого потом выросла моя книга, значительно позднее. Но формально, кажется, — я уже плохо помню — я числился как ученик Андрея Анатольевича, и, в частности, это было связано с поступлением в аспирантуру. Потому что потом я поступил к нему в аспирантуру тоже с некоторой сложностью: проблемы были с местом. Но в результате я, как ни странно, не стал писать диссертацию про приставки, а переключился на тему, близкую Елене Викторовне Падучевой, и писал хоть и не под ее руководством, но под ее влиянием, под влиянием ее статей. И написал — тоже не скоро, не сразу, а через сколько-то лет после конца аспирантуры — диссертацию по теории референции.