Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

— Был период большой, когда он делал все, что мог только сделать, чтобы пробить скепсис теми средствами, которые у него были, — рассказывает Марина Бобрик. — В публикациях он подробно описывал процедуру, как он делает, старался это проиллюстрировать. Но с определенного момента он понял, что это не работает, не пробивает. И после рецензии скептической, уже после его доклада на съезде славистов в Любляне — там он делал доклад о Кодексе [112], и вскоре после этого в итальянском журнале Russica Romana появилась крайне скептическая статья Красимира Станчева, болгарского исследователя, — после этой статьи Зализняк написал ответ на эту критику, а потом не стал этот ответ публиковать. Мне он тогда сказал: «Я написал этот ответ для себя, чтобы проверить, есть ли мне что ответить». Он убедился в том, что ему есть что ответить. Ответ действительно очень сильный, но публиковать он его не стал. Потому что сопротивление слишком массивное было: кроме Марфы, Светланы Михайловны, Изабель и меня, Елены Викторовны и Анюты, он больше не встречал поддержки ни с чьей стороны. Ну, и Светы Савчук — вот этих людей, которые непосредственно участвовали. Ни Рыбина, ни Янин, ни Алеша Гиппиус — никто!

Что ему точно было чуждо (это мы все знаем) — дух полемики, участие в полемике было ему против шерсти абсолютно. Позитивное действие, так сказать, научное творчество — это сколько угодно, витальную силу он мог проявить, а вот в полемику он не стал вступать. И он закрыл после этого эту тему.

И сейчас, когда мы с Марфой описываем его архив, папки, которые в кабинете стоят в два ряда в шкафу, — папки, касающиеся Кодекса, буквально задвинуты во второй ряд. Он больше не хотел к этому никогда возвращаться, решив, что это тупиковый путь, что он впервые в жизни не смог установить контакт с научной аудиторией.

— Как-то раз я привез Андрею Анатольевичу какие-то бумажки, — вспоминает историк Савва Михеев, — может быть, из института что-то, не помню. Я захожу, а он говорит: «А я вот нашел параллель к Кодексу». Не помню, что точно это было: какую-то фразу в каком-то источнике он нашел как параллель к своим скрытым текстам. Давным-давно ничего не слышно было про Кодекс, и тут вдруг неожиданно я от него это слышу. Это был, наверное, какой-нибудь 2015 год примерно. Просто поделился находкой, подразумевая, что это подтверждает, что скрытые тексты есть, и зная о том, что я отношусь к скептикам.

— Про Кодекс, — рассказывает Анна Зализняк, — мне папа года два назад, вот недавно относительно сказал, что вообще надо бы как-то сохранить эти все материалы, потому что все то, что на электронных носителях, через какое-то время уже нельзя будет прочесть. И поэтому надо это как-то напечатать. Ну, с Кодексом печальная история, потому что его же не признали. Научная общественность не признала и считает, что это папа все выдумал. Но я уверена в том, что это не так и что когда-нибудь научная общественность это признает.

Он был необычайно этим увлечен, то есть это просто было совершенно невероятное открытие этих букв! И он же ставил эксперименты: там было несколько человек — Света Савчук, Лена Гришина и Изабель, которые прочитывали то же самое, что он. И это было ощущение невероятного открытия. Но когда оказалось, что общественность этого не признает, он в какой-то момент перестал этим заниматься. У папы такая удивительная была способность — он умел отказываться от каких-то даже очень нужных ему, важных вещей, но отказываться без травматизма. Это то ли какой-то такой аскетизм, то ли какое-то иное свойство: он как-то просто перестал этим заниматься.

Вот он точно так же легко когда-то отказался от машины. Он очень любил водить машину: сначала это был мотороллер, потом знаменитый «Москвич» (купленный, кажется, на гонорар за тот самый русско-французский словарь), потом появился пикап «Жигули». Все это сопровождалось типичными советскими проблемами: ремонт, техосмотр, да и сама покупка — все было не просто так. И в какой-то момент, в конце 1970-х, машину пришлось продать. И он совершенно спокойно это пережил: нет — и нет. И впоследствии никогда не возникало желания еще поводить.

От продолжения работы с Кодексом он отказался потому, что видел, что не верят люди. Не хотел сражаться за то, что считал правильным. В итоге он сказал, что нет — и нет. Но из того, что он сказал, что надо это сохранить, ясно, что он безусловно был уверен, что все так и есть и это когда-нибудь будет ясно людям. Ну, у него были и другие занятия: «Если не хотят, то тратить свою жизнь на то, чтобы их убеждать, я не буду». Допустим, он нашел, открыл — хотите, берите; не хотите — вам же хуже. Как-то так.