Истина в кино

От канонов классической русофобии Звягинцев, как правило, не отступает, но в «Нелюбви» они проведены очень уж натянуто и топорно. Он пытается представить своих персонажей как типичных для нашего общества, но на деле они — никакие. В них нет ничего не то что интересного — просто цепляющего, особенного, индивидуального, пусть даже неприятного. Перед нами настоящие безликие. И именно это уничтожает всякую возможность типизации — «типичный» не означает «никакой». Типичное может быть выражено только через гротесково-индивидуальное, что отлично понимал Гоголь, чуть меньше — Чехов, но совсем не понимали представители соцреализма и Звягинцев как их продолжатель.

Если бы Звягинцев нарисовал карикатуру на безликих вампиров, из которых якобы состоит «путинское общество», проехался бы по неэффективности органов внутренних дел, противопоставив им волонтёров из «Лиза-алерт», то это было бы рядовое неудачное кино. Ведь даже толком воспеть поисковиков в «Нелюбви» не удалось — их деятельность представлена подробно, красочно, не без ошибок, но более-менее правдоподобно и… абсолютно бессмысленно. Нигилистическая природа звягинцевского дара, разумеется, может отобразить только неудачную и провалившуюся поисковую операцию, что, конечно, тоже претендует на обобщенный политический символ — мол, в России что-то делают только волонтёры гражданского общества, но и их усилия бессмысленны, так как тут «всю систему менять нужно».

Однако в конце фильма Звягинцеву удалось, наконец, сделать нечто выдающееся. От рядовой унылоозлобленной социальной критики совершить впечатляющий переход, если не сказать — прыжок на тёмную сторону. Он, по сути, объявляет войну Достоевскому и всему, что связано с его нравственным наследием в культурном коде русской цивилизации.

Прежде всего, он переворачивает максиму о слезинке ребенка, знаменитое «Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слёзок ребёночка к „Боженьке“». В мире «Нелюбви» мальчик Алёша (случайно ли он Алёша, как Карамазов, а не хотя бы Лёша?) является источником страданий и отца, и матери, так сказать, живой проабортной агитацией: если бы не пресловутый «залёт», всем бы сейчас было хорошо. Однако его исчезновение не будит их совесть, не сплачивает в общем горе — оно, наконец, водворяет тишину и приносит им счастье. Борис, не раздеваясь, спокойно храпит на кровати у своей беременной Маши. Женя наконец-то наслаждается покоем и богатством в обществе своего любовника, оказавшегося положительным, надёжным и по-своему чутким даже к её проблемам мужчиной. Обоим наконец хорошо, у обоих наконец мир, оказалось, надо всего-то совершить человеческое жертвоприношение.

Звягинцев объявляет открытую войну Достоевскому (впрочем, и Толстому с его алгоритмами существования счастливых и несчастных семей). Да, в конце он пытается ослабить чудовищность своего высказывания истериками в морге и финалом, в котором у героев и в новом браке всё не счастливо, но это уже обычное обывательское несчастье — не путать с инфернальной взаимной ненавистью Жени и Бориса. На слезинке ребёнка в звягинцевской вселенной можно выстроить и мир в душе, и приятную жизнь, и даже брейгелевский пейзаж за окном.

И в свете этого совсем другое значение приобретают звучащие в конце цитаты из российских телевизионных программ времён горячей фазы донбасской войны, ежедневных обстрелов Донецка, дебальцевской операции. Как правило, критики не вслушивались в смысл того, что говорится в этих отрывках, воспринимая их как фон эпохи или как издевательство над «путинской пропагандой».

Между тем, в фильме Звягинцева звучат вполне определённые сюжеты, где рассказывается об артобстрелах городов, гибели людей, которых снаряд застал в очереди, о народе, измученном жестокостью неконвенциональной войны, которую ведёт враг. По сути, речь идёт о геноциде, сочувствие жертвам которого было важнейшей составляющей моральной и политической мобилизации российского общества в 2014–2015 годах. Тема детских страданий, образ «Горловской Мадонны» Кристины являются чрезвычайно важными во всех «донбасских» высказываниях, катастрофически подрывая всю проукраинскую апологетику, превращавшуюся в защиту детоубийц. Одна раздражённая либеральная дама стяжала себе тогда некоторую скоротечную известность фразой про «поорать насчёт деточек».

И вот вкрапления в финал фильма Звягинцева темы террора в Донбассе внезапно включают в этом длинном, вымученном, невозможно тёмном фильме яркий свет софитов — сразу становится понятно, о чём он и что хочет сказать. Перед нами сколь изощрённая, столь и наглая апология террора и детоубийства. «У вас самих родители своей нелюбовью замучили мальчика. Эта нелюбовь — продукт всей вашей системы. Как вы смеете после этого кого-то жалеть и возмущаться детскими смертями? Вы — лицемеры!».