Истинная правда. Языки средневекового правосудия

Данная тема получила развитие в пенитенциалиях IX в., например, у Халитгара, епископа Камбре: «Господи… соблаговоли даровать своему слуге прощение вместо вечных мучений, радость вместо страдания, жизнь вместо смерти»[944]. Те же рассуждения мы находим в «Романо-германском Понтификале» X в.: «Господи… выслушай с благосклонностью молитвы слуги твоего, дабы он продолжал жить в покаянии»[945]. Однако наиболее ясное выражение идея о символической смерти грешника в момент покаяния получила у Псевдо-Августина (оказавшего большое влияние на «Декрет» Грациана и сочинения Петра Ломбардского[946]): «Покаяние эффективно и плодотворно, оно никого не оставляет без прощения и воскрешает из мертвых»[947]. «Пусть грешник растянется на земле, как если бы он был мертв, пусть он публично объявит, что он умер, пусть он публично продемонстрирует, как он раскаивается в содеянном, чтобы окружающие плакали над ним и показывали, как они страдают. И так христианская община, опозоренная его прегрешениями, смягчится, видя его перерождение, и будет молиться за того, о ком она скорбела, когда он был мертв»[948]. Духовной смерти можно было избежать, по мнению автора, лишь обратившись за помощью и поддержкой к представителям церкви, которые своими молитвами помогали грешнику покаяться. Иначе его ждала реальная смерть. В подтверждение своих слов Псевдо-Августин приводил историю Иуды: раскаявшись в совершенном предательстве, тот обратился к фарисеям, но не найдя у них сочувствия, покончил жизнь самоубийством[949].

То, что средневековый судья, приносящий покаяние, должен был восприниматься окружающими как мертвец, подтверждалось не только его внешним видом, не только теми особыми отношениями, которые складывались у него с его жертвой. Как отмечал Жан-Мари Мёглен, в самом ритуале публичного покаяния (в частности, в ритуале harmiscara) содержалось прямое указание на то, что человек, исполняющий его, на самом деле достоин смерти, которой он избегает почти чудом, лишь благодаря великодушию своей жертвы, согласившейся даровать ему прощение[950]. Таким образом, покаяние всего лишь заменяло собой смертную казнь.

Тот же мотив, как представляется, звучал и в делах по abus de justice, когда ритуал покаяния проштрафившегося судьи включал в себя имитацию наказания, примененного им к его жертвам[951]. В 1366 г. Парижский парламент рассмотрел одно подобное дело, ответчиком по которому выступал королевский бальи в Mo. Признанного виновным чиновника должны были отвезти в Mo привязанным к лошади[952] и выставить на рыночной площади с руками, прикрепленными к осям телеги – «так же, как он поставил шестерых подданных королевы». В этом положении он должен был объявить, что наказал их несправедливо[953]. В деле 1408 г. из Каркассона епископ Симон де Грамо обвинял судью Жана Дрюана не только в убийстве четырех клириков, но и в недостойном отношении к другому обвиняемому, местному священнику Жану Феррье, которого он не желал передать церковным властям и вместо этого велел «провести и выставить напоказ в каждом квартале Каркассона»[954]. Епископ требовал, чтобы Дрюана в свою очередь провели через весь город, «так же, как он велел провести священника, и подвергнуть его диффамации, выставив его голым и открыв [для обозрения] его срамные места»[955].

С места своего преступления провинившийся судья в сопровождении родственников и друзей погибшего, а также стражи отправлялся в церковь. По дороге – помимо тела своей жертвы – он часто был обязан нести зажженные свечи (обычно весом в 1–2 кг), как в описанном выше случае с покаянием Гийома Тиньонвиля: они символизировали очищение от зла и преступления, а также примирение сторон[956]. Свечи устанавливались и в церкви, где для чиновника наступал, наконец, момент покаяния в буквальном смысле этого слова – церковного покаяния перед Богом, который, единственный, мог простить оступившегося человека. Здесь же служилась заупокойная месса с просьбой ко Всевышнему благословить захоронение невинно убиенного в освященной земле.