Истинная правда. Языки средневекового правосудия

Для всех наших героев, как представляется, существовала своя «правда» – та, которую они пытались донести до окружающих, и далеко не всегда она заключалась в признании преступления. Напротив, как показывает анализ самых разнообразных уголовных дел, добровольное признание (этот идеал средневекового правосудия) слишком часто оказывалось недостижимой мечтой. Человек, подозреваемый в совершении какого бы то ни было проступка, вступал в зале суда в опасную игру в слова, где выигрышем могла стать его собственная жизнь. Ради нее обвиняемый был готов буквально на все: притворяться клириком, пытаясь избежать светского наказания; переодеваться в чужую одежду и прикрываться чужим именем, рассчитывая изменить свой социальный статус; симулировать беременность или сумасшествие, надеясь получить снисхождение; рассказывать небылицы о женах, возлюбленных, многочисленных детях и прочих родственниках, не имеющих никакого отношения к делу; искать поддержки у друзей и заступничества у высокопоставленных лиц, способных повлиять на ход дела. Кто-то пытался изменять установленную процедуру следствия, предлагая вместо пытки проведение судебного поединка (атрибута, скорее, Божьего, нежели инквизиционного процесса). Кто-то проявлял чудеса выносливости, не признаваясь в совершении преступления ни после первого, ни после второго, ни после третьего (и даже четвертого) сеанса пыток. Кто-то нанимал адвоката, не в силах противостоять обвинению в одиночку. У каждого из наших героев существовала своя, в высшей степени индивидуальная стратегия поведения, но цель у них оставалась одной и той же – сделать все возможное, чтобы доказать свою невиновность и непричастность к совершенному преступлению. Именно в этом их стремлении и заключалась та «истинная правда», которую они искали в суде.

Однако она вовсе, как кажется, не устраивала противную сторону – собственно судебных чиновников, призванных доказать, что тот или иной конкретный человек виновен в преступлении, опасном для мира и благополучия общества, а потому заслуживает наказания. Свою «правду» судьи также обосновывали самыми разными и порой весьма специфическими способами.

Уже сами протоколы уголовных дел (особенности их составления, формуляра, лексики и стиля) всячески подчеркивали справедливость и – главное – обоснованность каждого вынесенного решения. Человек, чей образ встает перед нами со страниц судебных документов, не мог, по мысли их авторов, не совершать преступлений. Это был портрет идеального преступника со всеми, только ему присущими чертами: трудным детством, недостаточным воспитанием, дурным нравом, распутным образом жизни, сомнительными приятелями, отсутствием дома, семьи и достойной профессии. Столь опасному типу, способному на любое, самое ужасное злодеяние, на страницах регистров (как, впрочем, и в зале суда) противостоял другой человек, получивший право вести расследование и наказывать по закону. Человек этот являлся не менее идеальным во всех отношениях: он хотел казаться знатоком права, опытным профессионалом, гарантом мира и спокойствия, верным слугой короля, членом могущественной корпорации, созданной для искоренения преступности.

Конечно, подобный образ судьи всегда оставался столь же фиктивным, как и образ идеального преступника. Во Франции XIV–XV вв. не существовало еще ни единой судебной машины, ни сколько-нибудь полного и ясного уголовного законодательства, ни развитой системы розыска и следствия. Все эти институты только начинали складываться – но именно по этой причине средневековым чиновникам так важно было выдать желаемое за действительное, обосновать свое право на власть, показать действенность собственного правосудия. Это и была та «истинная правда», в которую им так хотелось верить самим и заставить поверить окружающих.

Именно поэтому каждое новое уголовное дело становилось для средневековых судей своеобразным испытанием, проверкой на прочность. В каждом конкретном случае – особенно в ситуации, когда преступление было неявным и/или трудно доказуемым, – им предстояло создавать обвинение практически на пустом месте, без опоры на какое бы то ни было кодифицированное законодательство, с использованием лишь известных им самим прецедентов и собственного воображения. Вот почему, как мне кажется, в рассмотренных выше процессах оказывались столь сильны литературные и фольклорные аналогии: сказочные мотивы «доброй» и «злой» ведьмы в деле Марион ла Друатюрьер 1390 г., история библейской Юдифи в деле Жанны д’Арк 1431 г., описание обряда инициации в деле Жиля де Ре 1440 г. Эти ассоциации помогали судьям выстраивать обвинение, делать его правдоподобным, не вызывающим сомнений у окружающих.