Истинная правда. Языки средневекового правосудия

К сожалению, приемы построения средневековых судебных протоколов и скрывающаяся за ними – пусть вымышленная, фиктивная, но все же существовавшая в сознании людей – реальность исследуются в современной историографии сравнительно мало. Прежде всего это связано с уже упоминавшейся выше склонностью историков права к использованию подобных документов в качестве серийных источников и, как следствие, к созданию полномасштабных обобщающих работ на их основе. Что касается Франции, то эпоху позднего Средневековья принято традиционно считать временем формирования централизованного государства и системы судопроизводства. Идея о том, что процесс кодификации права в этот период шел полным ходом, является аксиомой практически для любого французского (и не только) медиевиста. Как представляется, это убеждение накладывает отпечаток на все работы, так или иначе затрагивающие правовые вопросы. Складывается своеобразная теория исторического прогресса применительно к средневековым правовым нормам – их рассмотрение с точки зрения уже кодифицированного права, кодекса[971]. Вполне понятно, что далеко не последнюю роль здесь по-прежнему играют работы Мишеля Фуко о некоей надличностной системе подавления (тюрьме, больнице, государстве), с позиции которой надлежит рассматривать любые явления социального порядка.

Тем не менее в последние десятилетия и в отечественной, и в зарубежной науке получили развитие микроисторические исследования по истории права. Речь идет об изучении единичных судебных казусов, которое, как показывает практика, может быть спровоцировано самыми разнообразными причинами: личностью обвиняемого, специфическим составом преступления, неординарным поведением того или иного человека, находящегося под следствием, или нестандартным решением судей[972]. Впрочем, для эпохи Средневековья подобные «микроисследования» представляются делом само собой разумеющимся, поскольку присущая этому периоду идея прецедентного права и была, собственно, основана на тщательной фиксации и изучении отдельных казусов. История средневекового права и судопроизводства – это история непрекращающейся борьбы за кодификацию, которая велась в разные эпохи с переменным успехом и с завоеваниями в виде Кодекса Феодосия V в., Дигест Юстиниана VI в., Декрета Грациана XII в., Consiliae глоссаторов и постглоссаторов XI–XIV вв., кампании по редактированию французских кутюм XVI в. и т. д. Кодификация права на основании конкретных прецедентов шла, таким образом, многие столетия, и от каких-то периодов истории у нас уже не осталось единичных казусов (может быть, только самые знаменитые, наподобие De divortio Lotharii[973]), а имеются лишь промежуточные обобщения, как например, варварские leges[974].

Вот почему мне показалось вполне логичным рассматривать судебные дела, дошедшие до нас в регистре Шатле и в протоколах Парижского парламента (не говоря уже о процессах Жанны д’Арк и Жиля де Ре, представлявших собой уникальные прецеденты даже для эпохи Средневековья), не как иллюстрацию общего развития права, но как единичное явление. Такой подход, на мой взгляд, дал возможность увидеть то, что обычно остается за рамками исследования: особенности индивидуального мировосприятия средневековых судей и обывателей, которые часто не укладывались в норму, в систему «коллективного ментального».

Я не ставила перед собой задачи создать полную, законченную картину средневекового правосознания. Я не знаю, разделяли ли мнение Алома Кашмаре о насильственном крещении евреев в суде прочие его коллеги. И не могу утверждать, что обвинение в колдовстве в Средние века всегда связывалось с обвинением в проституции, как это произошло в случае Жанны д’Арк. Мне неизвестно, все ли профессиональные парижские воры выбривали себе тонзуры и притворялись клириками, дабы облегчить собственную участь, – или до этого додумывались лишь самые изворотливые. От подобных обобщений и излишнего теоретизирования я постаралась воздержаться, исповедуя тем самым принцип фрагментарной рефлексии, сформулированный в свое время Михаилом Ямпольским[975].

Вместе с тем микроисторический подход к избранным мной сюжетам вскрыл и еще одну, на первый взгляд, довольно неожиданную проблему – проблему исторического контекста, который должен был учитываться при изучении любых вопросов, связанных с правом и правосознанием людей прошлого. При ближайшем рассмотрении – что, собственно, и свойственно микроисторическому анализу, – общий контекст начал дробиться, также распадаясь на некие фрагменты, часть из которых оказалась необходима для проводимого исследования, а другая – отброшена как необязательная.