Истинная сущность любви: Английская поэзия эпохи королевы Виктории

Спит, иль проснулась? поцелуй тайком —
На шее фиолетовым пятном
Блестит, пока смолкает кровь, играя:
Ужалил нежно – шеи мил излом.

Хотя и продолжал я свой засос,

Её лицу он краску не принёс;
Спокойны веки, думал я, взирая,
Сон согревает кровь ей и в мороз.

Ведь только ею восхищался мир;

Она всех лет прошедших триумвир;
Тянулась вся в цветах её дорога:
Дней и ночей она двойной кумир.

Ведь прелести её влекли уста,

Те, что теперь целуют лишь Христа,
Покрыв себя в печали кровью Бога:
Ценимы наши души у креста.

Господь, ты так прекрасен и велик,

Но глянь – в волнистых прядях чудный лик!
Целил ты поцелуем состраданья;
Но рот её – прекраснейший цветник.

Она прекрасна; в чём её вина?[124]

Господь, взгляни, увидишь сам сполна;
Уст матери твоей благоуханье
Такое? О, как мила она.

В пещере Хорсел[125]

воздух, словно жар;Бог знает, сей покой – устам ли в дар;
Здесь свет дневной пылает ароматный,
Не зреть его, для чувств моих – удар.

Венера – тело для души моей —

Лежит со мной в чудесном платье фей
И чувствует огонь мой благодатный,
Через глаза впитав его полней.

Моё же сердце у неё в руке,

У спящей; рядом с ней стоит в венке
Из золотых шипов, в огне сиянья,
Эрот, бледней, чем пена на песке

Горячем, как солёной пены клок —

Сухого пара скрученный клубок
Из уст морских, пыхтящих от желанья;
Он ткёт, и перед ним стоит станок.

Поставлена основа; дальше нить

Утка, всю в красных пятнах, протащить
Челнок обязан ровно в сердцевину;
С голов разбитых прядь желает свить

Эрот, хотя ни рад, ни огорчён, 45

Трудясь, он грезит, ткёт в мечтаньях он,
Пока не намотается бобина,
Я вижу: ткань, как пар, клубится вон.

Ночь – как огонь; тяжёлый свет в тени,

И бьётся плоть моя, когда огни
Дрожат, и не рыдают всеми днями
Об этом сне, коль все ушли они.

Ах, бросил бы Господь меня вослед,

Где воздух влажен, листьев длинный плед,
Где трав приливы пенятся цветами,
Иль где сияет в море ветра след.

Ах, если бы Он вызвал рост травы

Из тела моего, из головы,
И запечатал этот сон печатью,
Я б не был среди смертных, что мертвы.

Бог превратит ли кровь мою в росу,

Чтоб глух и слеп я был бы, как в лесу,
Уста больные, вынужден молчать я —
Разбитому подобен колесу.

Ах, Боже, та любовь, как свет и цвет,

Та жизнь, как наречения обет,
Та смерть не боле скорбна, чем желанье,
Те вещи не одно и то же, нет!

Теперь узри, есть где-то смерти сны:

И каждому свои часы даны,
Короткий день, короткое дыханье,
Короткий срок, и все уйти должны.

Вот солнце встало, и потом зашло,

Своё он не закончил ремесло,
А так же между ночью и зарёю
Никто не знает, где он, как назло.

Я, Боже, был как все, с душой мирской,

Я, как трава, как листик над рекой,
Как те, кто был в трудах ночной порою,
Как кости смертных в глубине морской.

Снаружи, может быть, зима метёт;

Я слышу вновь у золотых ворот,
Как днями и ночами вниз струится
Дождь с мокрых крыльев ветра тех высот.

Морозно, скачет рыцарский отряд,

Леса покрыл снегов густой наряд;
До Рождества лилейные девицы
Кружатся с песней, встав друг с другом в ряд.

И тень, и запах льются у виска,

Рассудок мрачен, на душе тоска;
Ночь горяча, на грудь мне давит тяжко,
Проснулся я – сон зрит издалека.

Увы, лишь там, где горы высоки,

Иль где морские воды глубоки,
Или в чудных местах, где смерть-бродяжка,
Где пряди сна свисают у щеки.

Они сплелись – как милых губы, грудь,

Чтоб сладкий жизни плод, сорвав, куснуть,
Меня же дни сжирают возбуждённо,
Моим устам к их сласти долог путь.

Вкушаю лишь своих желаний плод,

Любя её, чьи губы – сладкий мёд,
Чьи веки и глаза – цветов бутоны,
Мои же – как огней двоякий свод.

Мы рядом, как со смертью рядом сон,

Лобзанья бурны, счастья вздох, как стон;
И всё ж не так лежит жених с невестой,
Смеющейся от слов его: «Влюблён!»

Она смеётся – то любви экстаз, —

Его лобзая страстно каждый раз:
Вот вздох неутолённых губ прелестный,
Вот сладких слёз поток из нежных глаз.

Но мы – как души тех, кто был убит

Давно, ценя её прекрасный вид;
Кто, засыпая от её лобзаний,
Вдруг слышал – в её прядях змей шипит.

В исток времён, как дождь, течёт их кровь:

Краса бросает их, сбирая вновь;
И жаждет наслажденья от страданий,
Чтоб ткань соткать ей – нервы приготовь.

И в красных каплях весь её чертог,

Венки и шаль, браслеты с рук и ног;
Ногами, как давильным прессом смерти,
Она всех топчет, кто уйти не смог.

Врата её в дыму цветов, костров,

Любви неутолённый пыл суров;
Меж губ её их сладкий пар, поверьте,
И слух её устал от лир, хоров.

В её постели стон и фимиам,

А дверь её – музыка по ночам:
То смех, то вздох и слёзы то и дело,
Что стойкий дух мужчин связали там.

Там был Адонис, в нём уж все мертво;

Она сковала плоть и кровь его,
И слушая, как стонут духи тело,
Его рвала губами естество.

Погибшие мужи меня спасли,

Кто должен был страдать в её щели
До сотрясенья всех истоков моря
И до конца всех дней и всей земли.

Меня, кто боле всех отвергнут был;

Меня, чей ненасытен алчный пыл;
Меня, кому явился ад без горя,
Да, в сердце ада хохот не остыл.

Хотя твой рот и сладок, и хорош,

Душа моя горька, а в членах – дрожь,
Как на воде, у плоти, что рыдает,
Как в венах сердца – мука словно нож.

Господь! вот сон бы пальцем, как цветок,

Плод смерти на губах моих рассёк;
Господь! та смерть сна виноград сжимает
Ногами, на меня направив сок.

Нет изменений в чувствах много дней,

Но лишь колокола звучат сильней,
Их пальцы ветра тронули, играя;
На тайных тропках – пение скорбей.

Двоится день, и ночь разбита в прах,

Я вижу, будто свет возник впотьмах;
Господь! греша, я небеса не знаю:
Нечисты иль чисты в Твоих очах[126].

Земля как будто Им окроплена,

И душит море, гневаясь, она;
Я высохшую кровь Его, тоскуя,
С трудом вдыхаю, сердце – как волна,

А в жилах возбужденье, жажды чад;

Под грудью, там, где мятый виноград,
Мой пойман рот, уж час прилип вплотную,
Какой же след оставлю от услад?

Лобзанья – это риск, мои уста

Обуглятся. Ах, Боже, красота
И горечь краткой неги – грех немалый,
Не знаешь Ты: она моя мечта.

Так это грех, когда толкают в ров

Людские души? ведь спасти готов
Был душу я, пока она ступала
Горящим шагом похоти на зов.

Коль подведут глаза, душа вздохнёт,

Сквозь створки смерти кованых ворот
Я вижу скорбный ад, где сладость страсти
Исчезла, только вечно боль гнетёт.

Здесь лица всех великих королей,

Игра на лютне, песни средь полей;
Пришедший должен другу дать в несчастье
Могилу, где червяк ползёт смелей.

И рыцари, что были так сильны,

И дамы – цвет прекраснейшей страны:
Теперь лишь прах в своём извечном плене,
Землёй одеты, мрачны и бледны.

Для всех один конец, одна лишь суть,

Они грустны и голы, пьют лишь муть;
Как виноград, их в прессе вожделенья
Горящими ногами давят в грудь.

Я вижу дивный рот, что погубил

Людей и страны – бог их возлюбил,
Из-за неё их пламя жгло, сметая[127],
Огнь Ада ради них на ней клубил.

Нежнейшая, как лотос Нила, вот

Царица[128], лик её лобзаний ждёт,
А грудь её сосёт змея златая;
Семирамиды стойкой бледен рот[129],

Как тигр он сжат, чтоб совершить прыжок;

Кровь от лобзаний с губ течёт, как сок;
Её густая грива в самоцветах,
Объём груди, как у коня, широк.

На их лице сияет красный грех;

На мой он не похож у них у всех;
Не в их грехах великих и запретах
Вино из пресса с пеной льётся в мех.

А коль теперь я рыцарь во Христе,

Не согрешит язычник в темноте;
Отлично вижу я (нет дней туманных)
Сей миг борьбы прекрасной в правоте.

Как пахнет битва! как звенит броня!

Стрел слышен свист и луков трескотня;
Острейший меч разит средь свалок бранных, 215
Между рядами шум и блеск огня

Людей в доспехах; мой клинок скользит

Змеёй, что быстро дышит и разит
Склонённой головы овал прекрасный
Всем телом, гибким, будто рот кривит,

Тебя касаясь; прав мой мудрый меч,

Что словно пламя всё стремится сжечь,
В глазах цветные тени: бурый, красный,
И пятна смерти; вздох, и снова – в сечь

С холодный смехом, где лицо бойца

Пылает в этой битве без конца
От радости, и пульс гремит, как грозы,
Игра благая радует сердца.

Позволь подумать; тех услад секрет

Я знаю, но прошло ведь десять лет,
Сей привкус превратился ныне в слёзы;
И в синей зыби растворился свет,

Рябит на Рейне ветер синеву,

И виноград качает, и траву,
И жжёт мне кровь, и жалит наслажденьем
Усталое мне тело наяву.

Столь чистый воздух раньше не вдыхал,

Один я, без моих людей, скакал
И звон уздечки слышал[130] с увлеченьем,
И каждый стих стихом я продолжал,

Пока не поменял на звон стальной:

Вдруг между солнцем выскочил и мной
Отряд врагов, был герб на их тунике[131]:
Три белых волка на тропе лесной.

Вожак – широкоскул, рыжебород,

Но с чёрной бородой он в ад войдёт,
Был он убит под радостные крики:
И ночью, коль домой он не придёт,

Расплачется жена, кого сей вор

Молотит, если пьян; то не позор
Избавиться от вот таких каналий;
Но слёзы скорбно льёт она с тех пор.

Та горькая любовь – печаль всех стран:

Заломленные руки, слёз фонтан,
У множества могил сердца стонали;
Над шапкой мира ставит свой султан

Тот, кто с отметкой горя на челе;

И кровь, и тлен ведут его к земле
Разрытой; запах губ и щёк могильный,
Как яд змеи, что капает во мгле

И дарит травам смерти аромат,

Сопроводив того скорее в ад,
Их запах душу делает бессильной,
Откуда же такой приятный смрад?

Ведь тот, что скрыт в осоке с камышом,

Пантеры запах чувствует нутром,
Тяжёлый тёплый дух летит с опушки —
Она добычу рвёт кровавым ртом;

Он, от душистой пасти в стороне,

Как от любви, чей грозен вздох вдвойне,
Пойдёт скорее в ад из той ловушки,
Так странник держит зверя в западне.

Когда пришёл конец тяжёлых дней,

А горечь в мыслях стала всё сильней
О всех делах прошедших и кумирах:
Конец сраженьям, долгий мир важней,

Где мы одеты пышно, и у всех

Венок из листьев, красной белки мех[132];
Звон острых копий на больших турнирах,
Звук песен в нежном воздухе и смех.

О ней не зная, о любви я пел,

Сказал: «Любовный смех я вожделел,
Сильней, чем слёзы верной Магдалины,
Иль Голубя перо, что снежно бел[133].

Короткий смех лобзанье портит враз,

Боль пурпурного пульса, радость глаз,
Раскрытых вновь, что слепли от кручины, —
Страсть помогла им – уст её экстаз,

Что жадным поцелуем впились в лик,

Красневший, как и губы в этот миг;
А после сон, той жертвою рождённый,
Губ покаянье, где рубец возник».

Не знал я песни, хоть и пел давно.

«Господь, любовь и здесь, и там – равно,
И взгляд её все ищут благосклонный, —
Какой же приз дадут мне заодно?

Лишь пыль хвалы, гонимой ветерком,

Что так банальна на челе мужском;
Лист лавра, что душистым быть стремится,
Пока певцу не станет он венком[134].

С рассветом поскакал, скорбя, я вдаль;

Надежды никакой, одна печаль,
Проехал я прижатую пшеницу,
Источник, виноградник и миндаль —

До Хорсела. Огромный старый бук

Таил свой цвет, и я увидел вдруг
В траве высокой женщину нагую,
Чьи пряди до колен упали вкруг.

Так шла она меж цветом и травой,

Её краса была такой живой,
Я в ней увидел грех, и грудь тугую,
И грех её во мне был роковой.

Увы! Печали – этому конец.

О грусть лобзанья, горестей венец!
О грудь, что скорбь сосёт, не сожалея,
О поцелуя горечь и багрец!

Ах, слепо губы я к тебе прижал,

Но волосы твои, как сотни жал,
Твои объятья мне сдавили шею,
Они беззвучно колют – что кинжал.

В моём грехе – блаженствия сума;

Ты поцелуем мне ответь сама,
Сжав губы мне, чтоб о грехе молчали:
Услышит кто: он – мёд, сойдут с ума.

Я слаб, чертоги дымны и пусты

И ропщут дни от тяжкой маяты,
Мне губы тщетно голуби клевали,
Любовь роняет жалкие цветы.

Меня узрел Господь, когда в тепле

Твоих объятий был я, как в петле,
Её Он сдёрнул, душу мне спасая —
Я будто слеп и гол, в чужой земле,

И слышу смех и плач, но почему

И где, не знаю, чувства как в дыму;
Но с севера идёт толпа людская
В Рим, получить за грех епитимью.

Скакал я с ними, молча, день потряс

Меня, как огоньки волшебных глаз,
Питал огнём мои глаза и взоры;
И я молитвы слышал каждый час.

Пока холмов ужасных белый ряд[135]

Пред нами плавал, как граница в ад,
Где люди ночи ждут сквозь дня просторы,
Как раковин уста, чей резок лад —

Вздох дьявола позволил им звучать;

Но ад и смерть нам удалось попрать,
Где воздух чист, долины и дубровы,
Мы в Рим идём, где Божья благодать[136].

Склонившись, каждый там воздал почёт

Тому, кто как Господь ключи несёт[137]
(Связать иль нет), вкусил и кровь Христову[138];
Взамен покой дал отче добрый тот[139].

Когда же я у ног его скорбел:

«Отец, хоть кровь Господня – наш удел,
Она не смоет пятна у пантеры,
И с нею эфиоп не станет бел.

Я согрешил, на Господа был зол,

Поэтому и жезл его колол
Меня сильней за этот грех без меры;
Красней, чем кровь наряд Его, престол

Перед глазами; знаю, мне – удар,

Коль горячей в семь раз стал ада жар
За грех мой». Он в ответ сказал мне слово,
Подняв мой дух; но пуст был этот дар;

Да, не скорбел я, коль он так сказал;

Но в голову мне голос проникал
Его звенящий, так покойник новый
Великий крик из ада услыхал.

Пока тот жезл сухой, где листьев нет,

И нет коры, но запах есть и цвет,
В глазах Господних не ищи прощенья,
Ты будешь изгоняться много лет.

Что если ствол сухой цветёт опять,

То, чего нет, должно ль существовать?
И коль кора иссохшая в цветенье,
Приятный плод мой грех родит ли вспять?

Нет, хоть родил те фрукты сухостой,

И сладостна вода в глуби морской,
Листочки не покроют ствол тот хилый,
Что тело изнурит и разум мой.

Хотя Господь с опаской ищет суть,

Нигде нет совершенного ничуть;
Хотя Он изучил мои все жилы,
В них кроме страсти нечему сверкнуть.

Домой вернулся грустным я вдвойне,

И всё ж моя любовь дороже мне
Моей души, и Господа прекрасней,
Кто сжал меня в объятьях в тишине.

Прекрасна до сих пор, лишь для меня,

Когда из моря пенного огня
Она пошла нагой, всех сладострастней,
Как огненный цветок при свете дня.

Да, мы лежали рядом, не дыша,

Уста слились, как тело и душа,
Она смеялась сочными губами,
И пахли югом волосы, шурша:

Цветов, корицы, фруктов аромат,

Духов царей восточных для услад,
Когда они охвачены страстями,
Курился ладан, и сандала чад.

Забыл я страх, томящие дела,

Молитвы и молебны без числа,
Её лицо, её волос сплетенье
Ко мне огнём прилипли, что тела

И одеянья жжёт, цепляя их;

Я после смерти средь огней больших
Навечно буду; так зачем волненье?
Горел я также и в страстях лихих.

Любовь, нет лучше жизни, чем она;

Познать любовь, что горечью полна,
Потом избегнуть Божеского взгляда;
Кто не познал – им будет ли дана

В бесплодном Небе радость перед Ним,

Когда в местах унылых мы грустим,
Страсть вспоминая, прошлую усладу,
И ласку перед космосом одним?

Как только прогрохочет трубный глас[140]

,Душа покинет тело, только нас
Не разлучить; держу тебя рукою,
В тебя смотреть желаю каждый раз,

К тебе я прижимаю, как печать,

Себя[141]; от глаз людей хочу скрывать,
Пока Господь над морем и землёю
Гром труб не станет ночью ослаблять.