– во-первых, затянувшееся неопределенное положение части гетманской старшины – при этом наиболее значительную роль в формировании новых представлений и в защите привилегий играли не те, чей статус, собственно, подвергался сомнению, а весьма обеспеченные и достаточно интегрированные в общеимперскую систему – они выступали лидерами, центрами объединения недовольных – за счет сохранявшихся местных социальных связей;
– во-вторых, длительность этого неопределенного положения и необходимость не только отстаивания своей позиции вовне, но и (а вероятно, и в первую очередь) укрепления внутренней солидарности привели к тому, что получили хорошо продуманную и разработанную идейную позицию, развитый на основе предшествующей козацкой традиции набор исторических образов и историческое предание – которое затем оказалось воспринято национальным движением, наследовавшим его, соответствующим образом переинтерпретировав, а не будучи вынужденным конструировать вновь (что привело, отметим попутно, к сравнительно небольшой «исторической глубине» романтического мифа, отсылающего в данном случае к XVI в. и последующим событиям – и образованию близкой к тавтологичности спайки «козак» – «украинец»);
– в-третьих, формирование и развитие этой идейной позиции происходило в условиях начавших складываться национальных движений – почти синхронного польского и немецкого, а вслед за тем «славянского возрождения» 1820-х – 1840-х гг. Это привело к тому, что она смогла быть подхвачена и унаследована новым движением и одновременно последнее смогло не только получить живую связь с традицией, но и поддержку со стороны защитников «гетманской старины»: антиквары, местные наследники старшины, живущие родовыми и местными преданиями, культивирующими и модифицирующими их как фактор собственной идентичности, и молодые националисты оказались тесно взаимодействующими – причем вплоть до 1860-х без сколько-нибудь заметных противоречий, поскольку, при разнице устремлений и идейных позиций, в практическом плане почвы для разногласий не существовало.
Впрочем, возводить «украинофильство» генеалогически исключительно к наследию Гетманата – принципиально неверно. Собственно, то, что можно назвать «украинофильством» (сложности данного понятия мы уже касались выше) в принятом в данной работе смысле, образовалось в рамках круга, так или иначе причастного к Кирилло-Мефодиевскому обществу: как и большинство, если не все, из интеллектуальных направлений XIX–XX вв., оно имеет в своем источнике очень небольшой состав участников и ограниченное время формирования, своего рода «дружеский круг».
Отметим, что само «Кирилло-Мефодиевское общество» в строгом смысле слова не включало целый ряд основных деятелей украинофильства – образованное Костомаровым (1817–1885), Белозерским (1825–1899) и Гулаком (1821–1899) в 1845 г. в Киеве, когда был написан устав и создана Костомаровым «Книга Бытия Украинского народа», оно уже к следующему году фактически прекратило свое существование. Однако пользоваться этим понятием приходится в том числе и потому, что круг причастных хорошо очерчивается материалами следственного дела 1847 г. – т. е. входящих не в «тайное общество» романтического типа, следствие увлечений Костомарова, а к не имеющему формальных границ кругу более или менее единомыслящих молодых людей, чувствительных к национальной проблематике.
Нам представляется продуктивным выделить следующие основные периоды – сочетая в периодизации как внутреннюю эволюцию направления, так и влияние внешних обстоятельств, нередко принципиальное для понимания его развития:
(1) 1830–1844 – протопериод, время индивидуального формирования взглядов, первичного усвоения национальной проблематики, первых опытов выражения своих представлений. В этот период основную роль играет Харьков – местный университет оказывается центром выработки и распространения соответствующих настроений, в Харькове выходит целый ряд изданий на украинском языке, к нему – в том числе благодаря учебному округу – оказываются тяготеющими разделяющие соответствующие настроения деятели из Полтавщины и т. д.