Исток

Много раз на своём веку Ярун заглядывал в отрешённые, опустошённые глаза обречённых смерти. Умом понимал Ярун, что перед ним не человек, но лишь малая часть отработанного веками действа, а сердце порой говорило иное, и рука, сжимавшая литую серебряную рукоятку, наливалась предательской слабостью.

У Яруна не было выбора.

И когда над зубчатой кромкой далёкого леса показался крошечный краешек светила, Ярун неуловимо быстрым движением рассёк грудь холопа, с усилием вырвал сердце и дымящейся кровью обильно оросил вращающееся веретено огнища.

Радостно взревела обнадеженная толпа.

Волхв вполголоса стал напевать священный гимн, но скоро сорвался в привычный крик, стараясь докричаться до всех богов, таких могучих, таких далёких, таких кровожадных, таких равнодушных.

И боги услышали неистовый гимн волхва.

От огнища потянулась вверх сильная струйка дыма, сверкнула искорка...

Ярун опустился на колени, стал подкладывать под остриё сухой мох и травинки. И когда показался первый, ещё робкий и ненадёжный язычок священного пламени, волхв Ярун протянул ему тонкую узкую полоску бересты, прошептал последнее заклинание:

— Батюшко ты, Князь Огонь, всем ты князьям князь, всем ты огням огонь!.. Будь ты кроток, будь ты милостив! Как ты жарок и пылок, как ты жжёшь и палишь в чистом поле травы и муравы, чащи и трущобы, у сырого дуба подземельные коренья, тако, батюшко Князь Огонь, жги и спали с нас всякие скорби и печали, страхи и переполохи!..

И заплясал новорождённый жаркий Огонь на нежно-розовой бересте, мигом скрутил её в трубку, запузырил, обуглил, перекинулся на сухую лучинку, а там уже запылала и поднесённая смоляная головня, от которой занялся первый костёр, посолонь загорелись и прочие семь поленниц, старательно сложенных молодыми волхвами, потянулись к небесным богам восемь светлых дымов, возвещая о празднике рождения Нового Лета...

Тут и смерды уразумели, что великое дело свершилось, и вся толпа пришла в движение, люди стали карабкаться вверх по заснеженным склонам, давя и отталкивая друг друга, спеша прикоснуться к священному пламени.

Боги милостивы к полянам, и за это поляне станут приносить им обильные жертвы, всласть напоят кровью уста Рода.

Послышался топот копыт, полетели гонцы в княжеский терем, на Гору, понесли факелы с Живым Огнём. Теперь на нём станут печь блины, жарить свиней, варить пиво... Скоро смерды забудут про то, какой ценой достался соплеменникам этот огонь, только волхвы сохранят эту память...

* * *

То ли от грубой тавроскифской пищи, то ли от резкой перемены участи прицепилась к Елене какая-то хворь, от которой не помогали ни молитвы, ни целебные травы.

Аскольд приводил в терем заросших до самых глаз волосами страховидных тавроскифских целителей. Они приходили не иначе как в сумерках, щупали своими лапищами девичье тело, оглядывали Елену равнодушно, словно дубовое полено.

Затем все эти знахари где-то варили дурно пахнущее зелье, которое ничуть не помогало.

Свет белый стал не мил Елене, она похудела, подурнела и часто плакала, опасаясь, что князь Аскольд прогонит её со своего двора.

А потом Феофания привела какую-то бабку, которая и объявила Елене, что она просто-напросто беременна.

Елена не знала, как отнесётся к этой новости князь Аскольд.

От словоохотливого пасынка Гордяты Феофания вызнала, что великий князь Дир, отец Аскольда, не одобряет скоропалительную женитьбу сына, да ещё на гречанке. Оттого-то и живёт Аскольд не в Киеве, а в своей загородной резиденции — в Вышгороде.

— Пожалуй, нам пора ехать... — наклоняясь к Елене, сказал Аскольд. — Мне нужно быть в Киеве, когда вернусь — не ведаю.

Елена испугалась, что Аскольд уедет, так и не узнав самой важной новости, и отчаянно выпалила:

   — Я ношу под сердцем ребёнка...

   — Добро, — спокойно откликнулся Аскольд. — Будет у меня сын.

   — Я боюсь...

   — Чего? — удивился Аскольд.

   — Он зачат в грехе, — прошептала Елена. — Без венчания...

   — Наши боги не дадут в обиду ни тебя, ни моего сына... Я волхвам накажу, чтобы принесли щедрые жертвы богам!

   — Неужели он останется некрещёным, наш первенец? — ужаснулась Елена. — Неужели мы обречём его на страдания?!

   — Ничего не бойся! Ты находишься на русской земле, тут правят наши боги...

* * *

Медленно поднималось багровое утреннее светило.

Мимоходом пригрело мохнатую еловую лапу, покрытую коркой серого ноздреватого снега.

С еловой лапы сорвалась на землю крохотная искристая капля.

Пока проходила через сугроб, присоединились к ней новые талые капли, так что до земли дотянулась уже тоненькая струйка прозрачной воды.

И вот уже с лёгким журчанием побежал под сугробом озорной ручеёк, устремился к лесной речушке.

Всё выше вставало солнце, пригревало озябшую землю. Почернел на речке лёд, зазмеился проталинами и трещинами.

И когда растопило солнце снег на полдневных склонах холмов и оврагов, вдруг забурлила, заволновалась река, теснимая зимним ледовым панцирем, пожелала освободиться из жёстких пут, и соединилась талая верховая вода с подводными родниками, так что уже никакие возвратные морозы не смогли бы удержать её в неволе.