Истопник

Снесли тачку, вмурованную в бетон, гранитный памятник главному маркшейдеру Квадратову, который Сталина Говердовская показывала Косте. Даже цифры на восточном портале «1947–1953 гг.» вырубили зубилами.

И эту картину Костя тоже видел собственными глазами.

Что поражало тогда? Ты заходил в барак, и казалось, что зэки только что, какой-то час назад, покинули его. И могут вот-вот вернуться.

А зэковские кладбища стали полянами, уже заплывшие мхом и заросшие кустарником, с вбитыми колышками-затесями.

На затесях полустертые цифры.

Вот и все, что осталось от первостроителей.

Химическим карандашом писали номера умерших.

Снега и дожди смывали эти цифры. Шестизначные.

Зэковская ночь любви гуляет по перевалу.

Видны костры и слышны голоса.

И не надо думать, что все там было так светло и чисто, как описано в двух приведенных выше эпизодах.

И стонали, и хохотали, и повизгивали.

Простынями завешивались в бараках прямо на нарах, сооружая шалаши.

И белые ноги взлетали на плечи.

Мы даже видим сейчас наколку на теле одной фривольной зэчки.

Чуть выше лобка татуировка: «Умру за секс!»

Слово «секс» тогда, конечно, еще не употреблялось в обиходе.

Там другое, всем известное, ныне запрещенное слово.

Но разве оно сейчас нам нужно?!

Сталина почти не спала.

Она приникла головой к груди Кости. И слушала, как он широко и свободно дышит во сне. «Хоть бы мальчишка родился…» – думает Сталина.

Вот откуда женщина знает, даже после первой ночи, что она беременна?

Костя сказал Сталине, что его пригласили служить в НКВД.

А это значит, что теперь они будут вместе.

Сталина ответила, приподнявшись на локте и глядя в карие глаза Кости:

– Не нужна тебе служба в НКВД. Скоро все изменится. Ты же хотел учиться?!

Костя с удивлением посмотрел на Сталину. А сама ты где служишь?

Но ответил по-другому, словами Френкеля:

– От такого предложения не отказываются! Служить в НКВД мне предложил товарищ Сталин. Он увидел меня в толпе на перроне. А выучиться я всегда успею. И все у нас будет хорошо.

Он обнял Сталину, жадно зарылся в гриву ее волос. В коридорчике, за кухней, что-то брякнуло. Кто-то стучался в дом.

Раздался глуховатый голос:

– Сталина Георгиевна… Тут такое дело!

Сталина заметалась по комнате, быстро надевая гимнастерку, юбку и подпоясываясь ремнем с портупеей. Ранний рассвет полз в комнату. Да еще и снежок, последний, наверное, на перевале, ночью сыпанул.

На улице стало совсем светло.

– Петрович! Ты, что ли? Чего в такую рань?! Штольня?!

Петрович, начальник дуссе-алиньской тоннельной охраны и сосед Говердовской, прокашлялся.

Вместе с ним в комнату вошли два солдата-автоматчика. Красные погоны.

– Какая штольня, Сталина Георгиевна… Мы с тобой вчера тоннель запустили. Собирайся с вещами. Вы арестованы, гражданка Говердовская! За пособничество врагам народа!

Нафталий Френкель не мог не выполнить поручения Сталина.

Сталина, не застегнув воротничок гимнастерки, безвольно уронила руки. Костя подхватился с постели.

Прыгал на одной ноге, стараясь попасть в брючину галифе.

Кинулся за ремнем, на котором висел пистолет в кобуре.

Солдат повел автоматом в его сторону.

Петрович устало махнул рукой:

– Тебя велено не брать… Езжай на свой Ургал, потом в Свободный. Френкель тебя сам будет устраивать на работу.

Из-за ситцевой занавески выглянул японец Санька.

Он прижимал руки к груди и усиленно кланялся. Как болванчик.

Кланялся на прямых ногах и шипел: «О-с-с-с…»

Оказывается, он не уходил в барак, а ночевал здесь же, в коридорчике.

– Руки вверх! – скомандовал самураю начальник охраны.

Санька послушно руки поднял.

Сталина рванулась к японцу, что-то хотела сказать, но солдат-конвоир остановил ее. Неловко получилось. Прихватил за бусы на шее. И бусы рассыпались по полу. Нитка, на которую они были нанизаны, порвалась.

Арестованных вывели на двор. Белый снег присыпал крыльцо, доски тротуара, цветочные клумбы, на которых вылезли первые зеленые побеги. Костя, уже одетый по форме, стоял бледный. Смотрел на Сталину.

Сталина сказала, обращаясь к нему:

– Вот видите, товарищ лейтенант…

Она бросилась к Косте на шею. Их растащили.

Крытая машина с рыжей будкой вместо кузова, контурами похожая на воронок, выползала из проулка. Двигатель работал на полуоборотах. Машина глухо урчала, как приготовившаяся к прыжку рысь.

– Не забывай меня!

Сталина шагнула к машине. Японец Санька, шедший за ней следом, некрасиво осклабился и ловко метнулся в сторону. Из голенища валенка он выхватил широкий нож. Не самурайский меч, конечно. Самоделка из стальной рессоры. Ее долго и старательно оттачивали в мехмастерских. Что-то он крикнул на своем гортанном языке и вонзил нож в живот. Автоматчики не успели опомниться и остановить его.

Саньяма-сан вспорол себе живот, вертикально, и даже смог дернуть тесаком в сторону. Классическое харакири. Кровь брызнула на снег.

Саньяма упал на колени. Он все еще держался за рукоятку ножа. А потом головой повалился вперед. Брезгливо, носком сапога, Петрович перевернул легкого, как перышко, японца. Выдернул из тела нож и отер снегом. Деловито заметил:

– Вот так-то оно вернее будет.