Историческая традиция Франции

В 1083 г. Филипп I в одной из своих грамот провозгласил себя «правящим во Франсии» (Philippo regnante in Francia). В XII в. Франция стала ассоциироваться с Francia occidentalis. При Филиппе II Августе слово «Francia» означало все королевство, и канцелярия использовала выражение «regnum Franciae». Но лишь в 1254 г. «rex Francorum официально стал rex Franciae»[302]. Начиная с правления Людовика VI, Людовика VII и Филиппа II, резюмирует Жак Веррьер, «вместе с выражением “Королевство Франции” или прилагательным “французский” появляются первые следы французской нации»[303].

Для других ученых ключевое значение имела все же дата раздела империи Карла Великого. «Это был всего лишь один раздел среди многих других в эпоху Меровингов и Капетингов, – признает Бернар Гене. – …Однако этот имел долговременные последствия. Карл Лысый получил владение, которое мало-помалу сделалось Францией»[304]. Ретроспективная достоверность соединяется здесь у современного французского медиевиста с географическим детерминизмом, будто средневековому государству было предначертано занять нынешнюю территорию страны, явиться Гексагоном (см. гл. 1).

Между тем формирование национальной государственности началось не с восстановления территориального контура Галлии (прообраза границ Франции), а с возникновения при ранних Капетингах государственного ядра, пусть это был при основателе династии «узкий коридор от Компьеня[305] до Дрё и от Парижа до Орлеана»[306].

«Колыбелью французского народа является не родина франков за Рейном и не Галлия во всей своей протяженности, а страна между Маасом и Луарой»[307], – категорически утверждал Тьерри. «Колыбель» поддается более точной локализации: это Иль-де-Франс, отсюда, по распространенной этимологии, название этой исторической области – буквально «Остров Франции»[308].

Именно с консолидации этого ядра начали выковывать национальную государственность Капетинги. Так, во всяком случае, считал крупнейший представитель «методической школы» конца ХIХ – начала ХХ вв. Шарль Сеньобос. Он высмеивал точку зрения, что королевское могущество было изначальным, затем подорвано из-за сопротивления феодалов, но, «таинственным образом удержавшись в народных чувствах», было восстановлено на всей территории Франции вследствие общего «желания единства и любви к порядку». Сеньобос возражал: «Монархия была создана не распространением королевской власти на все королевство, а распространением на всю территорию Франции личного домена короля, где он господствовал как сеньор. Иначе говоря, не прежнее каролингское по происхождению королевство, а собственный домен семейства Капетингов сделался каркасом французского единства».

Сеньобос предлагал обратить внимание на земли, вроде Фландрии, которые, входя в королевство (Западной Франсии), не входили в королевский домен. Они оказались за пределами страны; и, напротив, территории, не входившие в королевство, будучи присоединенными к домену, стали частью Франции. «Королевская власть, оставаясь до конца XII в. очень слабой, распространявшейся на очень небольшую территорию, в конце XIII в. сделалась достаточно могущественной, чтобы стать основанием того, что назвали “французским единством”»[309].

И лишь в XVI в. территория домена стала, наконец, совпадать с границами Французского королевства. Тогда-то и оформился их государственный статус, что, разумеется, не могло не способствовать национальной консолидации страны, объединяемой налоговой системой, воинской повинностью, таможенными правилами.

Тезис Тьерри о «национальной династии» подтверждается лишь в том смысле, что «идентичность» французского государства формировалась как независимость от воссозданной империи Карла Великого, которая «стремилась быть римской всемирной», в действительности, по меткому определению Жоржа Дюби, все больше становясь «германской»[310]. Критическим моментом стало правление Филиппа II Августа (1180–1223). Он был как раз седьмым, т. е. последним королем из Капетингов по пророчеству Св. Валерия. И именно он, считал Дюби, стал основоположником французской государственности, при нем произошел коренной перелом в истории французской власти, сложились «все части той политической системы, которая просуществовала вплоть до гибели “старого порядка”»[311].

Следуя известной исторической традиции, для которой битва при Бувине – «одно из основополагающих событий национальной идентичности»[312], Дюби живописал победу «нации франков» как национальное торжество для «всех сынов Галлии». Разгром войска императора впечатляет прежде всего с военной точки зрения, как решительная победа французского оружия, открывшая эпоху господства в Западной Европе французской тяжелой кавалерии, эпоху, которая резко контрастирует с сокрушительным разгромом той же кавалерии в сражениях Столетней войны, веком позже.