Историческая традиция Франции

Похоже, Мишле это, равно как разврат при дворе Филиппа IV, интересовало мало. Он воспевал добродетельность простых французских женщин, прежде всего той, что олицетворяла для него самое Францию и выражала волю ее народа. Патриотизм с его «женским лицом» сделался важнейшей особенностью процесса, который историк назвал «исцелением Франции»[328], имея в виду как «болезнь» упадок духа и кризис нравственности. И то, и другое историк относил прежде всего к правящему классу. Рухнула та система морали, что была основана на «страхе Божьем и уважении к обычаю (usage)»[329]. Феодальную мораль должна была заменить национальная. Впечатляющим выражением национального формирования и явилась феминизация сакральной сферы – высвобождение нации в женском облике из символического «тела короля»[330].

Сфокусированное на личности короля «национальное чувство», пишет Бон, стало в ходе Столетней войны превращаться в национальное сознание: «Нация, наконец, обрела самовыражение. Отныне она мать, и долгом всех французов стало жертвовать ради нее жизнью». С конца ХIV в. национальное сознание выражало себя преимущественно в жанре ламентаций. Характерны «Ламентации Франции» Э. Дешана:

Я скорблю и оплакиваю потерянные годы, стойкость, честь.
Я лишаюсь имени,
Над ним смеются.
Я погибаю и потому кричу [331]

.

В XV в. голос, оплакивающий несчастья страны и утрату ею «имени» (в понятиях того времени – идентичности), обрел телесность. У Никола де Кламанжа уже прорисовывается восприятие Франции как матери – обессиленной, с повязкой на глазах, лишившейся скипетра и короны, неспособной прокормить своих детей. В популярном аллегорическом сочинении Алена Шартье «Четырехголосая инвектива» (1422) – это четко очерченный образ величавой дамы. «У нее королевская корона на распущенных белокурых волосах. На ее накидке королевские лилии и эмблемы, а также символы различных наук». По краю накидки заметны цветы, плоды, животные – все то, что символизирует природные особенности и богатство страны. На фоне разрушенного дворца дама бранит трех своих детей, олицетворяющих различные сословия, призывая их к выполнению своего долга[332].

Образ Франции-Матери был растиражирован в текстах XV в. с различными вариациями, среди которых выделяются представление Франции вдовствующей королевой или в ипостаси Девы Марии. Образ Богородицы как верховной представительницы («предстателя») страны подтверждает, что аллегория нации в иконографии того времени относится не только к реальной иерархии, но и к системе духовных ценностей. Сам король изображается подчиненным Королеве-Франции, он поклоняется ей вместе с другими ее детьми.

Так продолжалось недолго: ХVI век опрокинул всю эту иконографическую систему. Символизируя переход к абсолютизму, аллегорией Франции сделалась женщина, «опустившаяся на колени перед королем, который отныне изображается отцом, а не сыном нации»[333]. Восторжествовала концепция национального единства как территориального объединения вокруг королевской власти, что, впрочем, отнюдь не исключало духовного объединения. «Королевская религия», народная вера в короля распространялась в различных частях королевства, соединяя прочной связью особу короля со страной, которой он управляет.

Характерная особенность текстов XV в. – возрождение античной темы «умереть за родину». Если с ХI–XII вв. признаком лояльности суверену, ассоциируемой с «патриотизмом», признавалось выполнение фискальной, а затем и воинской повинности, то Столетняя война придала всем видам долга характер общественного служения и драматическую чувствительность: «Каждый должен посвятить себя защите своей земли… Нет таких трудностей, которые нельзя преодолеть, чтобы спасти родной край (lieu de sa nativité)». «Путь Небу будет угодно, чтобы я умер за общее благо, а не вместе с ним. Пусть все беды падут на меня и мою семью, но пусть Бог спасет Францию!»[334]

Следующий этап национального формирования приходится на время абсолютной монархии (ХVII–XVIII вв.), притом что истоки ее генезиса относят к Столетней войне. Уже на ее заключительном этапе королевская власть (Людовик ХI) присваивает себе право самоличного введения налогов (талья в 1440 г.). В том же ряду революционных мер установление королевской властью монополии на правотворческую деятельность, выразившееся во введении Франциском I (1515–1547) формулы «Сar tel est notre plaisir». Как констатировал Сеньобос, «власть короля стала абсолютной: он мог даже изменять кутюмы посредством ордонанса»[335].