Историческая традиция Франции

Принципиальное значение имела статья 111 ордонанса Виллер-Коттре (1539), требовавшая замены латыни во всех правовых актах «родным французским языком (langage maternel français)». В ней усматривают начало лингвистической унификации Франции, и, несомненно, даже в самой формулировке эта правовая норма отражала процессы формирования национального сознания, явленные патриотизмом Столетней войны. Автор специального исследования фиксирует произошедшую в годы войны «настоящую языковую революцию»[336].

Параллельно с изменением формы правления расширялось пространство власти в самом буквальном смысле распространения королевского домена. К концу ХVI в. он уже совпадал в основном (кроме границ на востоке) с территорией Французского королевства, каким оно оставалось до самой Революции. Существует устойчивая традиция от Вольтера до современного историка-медиевиста Ле Руа Ладюри, подчеркивающая по преимуществу мирный характер процесса. «Королевство, долго разделенное и нередко готовое пасть, было объединено все же благодаря главным образом мудрым переговорам, ловкости и терпению»[337], – писал классик Просвещения. Речь шла об обменах, покупке, наследовании и, разумеется, династических браках.

Хрестоматийным примером присоединения к короне одного из последних феодальных владений на территории королевства служат два брака Анны Бретонской сначала с Карлом VIII (1491), а через год после его смерти – с преемником Людовиком XII (1499). Драматическая история этой коронованной золушки, «duchesse en sabots», в детстве обещанной принцу Уэльскому, помолвленной с императором Максимилианом и ставшей в 14 лет женой французского короля, который использовал вместо подарков как средство убеждения свою армию, сделалась сюжетом многочисленных легенд, литературных произведений и даже рок-оперы. Между тем «герцогиня в деревянных башмаках» условиями брачной унии добилась сохранения привилегий для Бретани, а на месте ее захоронения (совместно с Людовиком XII, пережившим ее на год) в некрополе Сен-Дени установили великолепный мраморный мавзолей в ренессансном стиле.

Ле Руа Ладюри замечает, что два брака герцогини («насильственный» с Карлом VIII и «по любви» с его преемником) «метафорически» соединили два аспекта интеграционного процесса – насильственное подчинение и добровольное присоединение. Ведущим было последнее. Новые области соединялись в одно государство на основе «полуфеодальной» лояльности суверену – «преданность королю представляла наиболее общий способ связи» между центром и периферией. Такой способ унификации допускал известную автономию, сохранялись местные языки, существовали сословные представительства[338]. Однако продолжение унификации ставило сохранение автономии под вопрос.

Становление абсолютизма считают прологом формирования современной французской нации, хотя отождествление абсолютизма с «нацией-государством» вызывает серьезные возражения. Налицо не только различие в оценках явления, но и несходство самих подходов. Яблоком раздора предстает в историографической традиции развернувшаяся с конца ХVI в. централизация, ставшая сердцевиной политики абсолютизма.

Притом, что Столетняя война решительно способствовала формированию национальной идентичности, этот подъем отнюдь не привел к государственной унификации. «Обновление, – отмечал Дюби, – опиралось как раз на местные особенности. Провинции сохранили свои кутюмы, представительные собрания, столицы, самобытные учреждения»[339]. Более того с конца XV в. развернулась систематизация и кодификация кутюмов. Абсолютизм переломил эту тенденцию.

Мишле считал централизацию «благодетельной», хотя и отмечал противоречивость ее последствий: «Эта замечательная централизация, благодаря которой Франция является Францией… при первом взгляде удручает. Жизнь существует в центре и на окраинах, между ними она слаба и бледна». Подвергшиеся централизации провинции «смотрят только на центр, ему они обязаны своим значением», и «благодаря озабоченности интересами центра их значение больше, чем то, которое присуще провинциям, не охваченным централизацией (excentriques), при всей самобытности, которую они сохраняют»[340].

Конечно, Мишле не воспевал абсолютизм; но для историка-народника тот был более приемлем, чем феодально-аристократическое правление. Абсолютистская «революция», понимаемая в узком смысле как упразднение сеньориальных прерогатив и в широком смысле как ликвидация независимости локальных структур власти, была многозначным процессом. Однако «если бы свобода городов превалировала, если бы продолжали существовать коммуны, Франция, покрытая республиками, никогда не стала бы нацией»[341].