Историческая традиция Франции

Прямо противоположную оценку централизации дал Токвиль: по его мнению, именно она обусловила ситуацию перемежающегося хаоса и деспотизма, в которую попала Франция в ХIХ в. Если для либеральной школы и для Мишле абсолютистская централизация была промежуточным этапом между феодализмом и демократическим устройством, в представлении Токвиля она сделалась вместе с подрывом традиционных устоев инструментом подавления общества государственной властью, а, в конечном счете, самоубийственной для последней.

Паразитирующая на уравнительных тенденциях самого общества административная централизация облегчается – здесь Токвиль был солидарен с Мишле – ненавистью к социальному неравенству, к взращиванию и культивированию которой, однако, королевская власть совместно с привилегированными сама приложила руку. Лишив дворянство политической власти, абсолютная монархия сохранила их привилегии, которые в таких условиях сделались особенно одиозными. В свою очередь, дворянское своекорыстие усугубило положение.

Сокрушили монархию, по Токвилю, произвол и неравенство в налоговой сфере: «В тот день, когда нация, утомленная продолжительной неурядицей… дозволила королям ввести общий налог без ее участия и когда дворянство имело низость (sic!) допустить обложение третьего сословия, лишь бы самому остаться без налога, – в тот день было посеяно семя почти всех пороков и злоупотреблений, подтачивавших Старый порядок… и, наконец, вызвавших его насильственную смерть»[342].

«Государство это я»

Историографическая традиция связывает торжество абсолютизма с расколом страны в ХVI – ХVII вв.: «Тенденция, которую яростно ниспровергали в ХVI в. и которая к началу ХVII в. обрела поддержку из-за отвращения к религиозным войнам, а затем в детские годы Людовика XIII подкреплялась повсеместно ощущавшейся потребностью в восстановлении порядка, организации, здоровой экономики и сильной власти, тенденция, дополнительно стимулированная ужасными последствиями Фронды, эта тенденция, ставшая совершенно неодолимой, привела Францию к принятию абсолютистской доктрины»[343].

На первый план выходит завершение Религиозных войн (15621598) благодаря объединительной роли основателя новой королевской династии Бурбонов Генриха IV (1589–1610), сына Антуана Бурбонского и Жанны д’Альбре Наваррской. Вылившееся в разновидность культа почитание этого короля достигло пика через два века, при Реставрации, как выражение тенденции к национальному примирению. В 1814 г. из эмиграции возвращается брат казненного Людовика ХVI, уже признанный монархистами как французский король Людовик XVIII. И парижане выражают свою лояльность новому королю, поспешно из гипса установив у Нового моста[344] памятник Генриху Наваррскому. В 1818 г. на средства, собранные по подписке, был изваян бронзовый памятник. Гюго воспел энтузиазм народа, втащившего статую вместе с пьедесталом на предназначенное место[345].

Реставрированная монархия была солидарна с народом. Людовик ХVIII захотел увидеть в песне «Да здравствует Генрих IV!» из популярной предреволюционной пьесы «Приключения Генриха IV на охоте» подобие национального гимна. А в Версале в 1817 г. появилось огромное полотно Ф. Жерара «Вступление Генриха IV в Париж 22 марта 1594 г.».

Попытка выстроить модель социального примирения на основе культа «доброго короля» не выдержала революционных пертурбаций ХIХ в. Более стойким образцом в национальном сознании оказалась религиозная политика. Макс Галло называет Наваррского «королем-основоположником», который «закладывал семена той французской исключительности, каковой является отделение Церкви от Государства». Открывавшая журнальную подборку материалов о Генрихе IV статья французского академика имела красноречивое название «Настоящий французский король». В это понятие включались не только королевские увлечения «настоящего француза» – балладный триптих «война, охота, женщины», но и способность возвыситься над междоусобной борьбой. «Генрих IV, король Божьей милостью, но также и в силу Разума, – пишет Галло, – поставил Францию выше фракционности»[346].

Если образ «славного короля Анри» в общем выдержал испытание временем, то его внук Людовик ХIV, для которого «Великий Генрих» был вначале образцом, оказался спустя века фигурой гораздо более противоречивой. Несомненно, безмерно возвеличенный своими современниками, Людовик ХIV и в исторической памяти французов остается не иначе как Великий Людовик, Король-Солнце и пр., а время его правления (1661[347] – 1715) – как «великий век», самый замечательный период истории Старого порядка. Это историческое воплощение Французского величия, которое остается важнейшей идеологемой национального сознания.