Исторические силуэты

В деятельности Львова как премьера было очень много слабых мест. В его речах не было и попытки вскрыть политическое содержание текущих событий, а составленные при его участии обращения к народу от имени Временного правительства отличались обилием словесной мишуры («свобода русской революции проникнута элементами вселенского характера», «душа русского народа оказалась мировой демократической душой по самой своей природе», «русской душой владеет не гордость, а любовь» и т. д.^{468}). Заседания Временного правительства неизменно начинались с очень большим опозданием, еле-еле собирая необходимый кворум министров. «За редким исключением суждения, происходившие на открытых заседаниях, не представляли большого интереса… Министры приходили на заседание всегда до последней степени утомленные… часто полудремали, чуть-чуть прислушиваясь к докладу. Оживленные и страстные речи начинались только на закрытых заседаниях, а также на заседаниях с «контактной комиссией» Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов», — вспоминал Набоков^{469}. Оказалось, что у Львова отсутствует умение подчинять людей своей воле и руководить ими. Когда обсуждался тот или иной вопрос, то вел дискуссию и подводил итоги обсуждения не Львов, а тот, кто этот вопрос докладывал. Сам же Львов фигурировал на совещаниях министров лишь в качестве отвлеченного «символа зачатой и нерожденной власти»^{470}.

Острейший вопрос, связанный с продолжением войны, поднимался в марте — апреле 1917 г. в основном министром иностранных дел П. Н. Милюковым и военным министром А. И. Гучковым. Сам Львов вначале имел особое мнение. Столкнувшись с тяготами войны в госпиталях и на фронте, где он бывал по делам земского союза, Львов, казалось, готов был согласиться на «необходимость активной внешней политики в сторону мира»^{471}. Кажется, это понимали и такие министры, как А. Ф. Керенский, И. В. Некрасов, М. И. Терещенко. Но они встретили яростный отпор у сторонников продолжения войны П. Н. Милюкова, А. И. Гучкова и др. Вспомнив в эмиграции, что Г. Е. Львов одобрительно отозвался о воззвании Петроградского Совета «К народам мира», П. Н. Милюков иронизировал, что оно «захватило» председателя Совета министров, склонного к славянофильскому увлечению мессианской международной ролью России^{472}.

Есть предположение, что Львов, Некрасов, Терещенко и особенно Керенский не могли активно отстаивать свои миролюбивые позиции, поскольку были связаны с масонскими ложами в России, подчиненными, в свою очередь, французским масонским организациям. Однако как бы ни решался вопрос о принадлежности Львова к масонам, суть дела была не в этом. Прав В. И. Ленин, который писал в тот период времени о том, что Гучковы, Милюковы, Львовы — даже если бы все они были лично ангелами добродетели, бескорыстия и любви к людям, — являются представителями, вождями, выборными класса капиталистов, а этот класс заинтересован в захватной грабительской политике. Этот класс миллиарды вложил «в войну» и сотни миллионов наживает «на войне» и аннексиях, т. е. на насильственном подчинении или на насильственном присоединении чужих народностей^{473}.

Буржуазные газеты на Западе и в Америке на все лады расхваливали князя Львова, чтобы сохранить в его лице сторонника строгого выполнения Россией его союзнических обязательств. Уже в первую неделю марта его посетили послы всех союзнических держав, а французский посол Рибо в самом начале своей приветственной речи, обращаясь к Львову, заявил: «Доверие, выраженное Вам русским народом, является счастливым предзнаменованием общей для нас твердой решимости довести войну до победного конца»^{474}. 26 марта 1917 г. Временное правительство за подписью Г. Е. Львова опубликовало постановление о предоставлении министру финансов полномочий для выпуска военного Займа свободы 1917 г, который объявлялся «актом гражданского долга, спасения родины и революции». В обращении же к населению правительство твердо заявило, что оно будет свято выполнять все заключенные с союзниками договоры и призывало сплотиться для защиты «обновленного строя и свободы от внешнего врага», хотя эти призывы находились в вопиющем противоречии с настроениями уставших от войны рабочих и крестьян, в сознании которых революция связывалась с надеждой на мир.