Исторические силуэты

— Где указано, — спрашивает он, — писать лики святых не иначе, как смугло и темновидно? Разве все люди созданы на одно обличье? Разве все святые были тощи и смуглы? Когда великий во пророках Моисей принес народу с вершины Синая скрижаль, начертанную перстом Божиим, сыны Израиля не могли взирать на лицо Моисеево от осиявшего его света. Так неужели и лицо Моисеево писать мрачно и смугло? И кто не посмеется юродству, будто темноту и мрак паче света предпочитать следует?

Но почитатели старины не трогались мыслями, вложенными в эти вопросы, и смотря на иконы нового типа, на светловидные лики, трепетавшие жизнью, сердито протестовали:

— Пишут ныне Спасов образ, лицо одутловато, уста черноватые, власы кудрявые, бедра толстые, весь, яко немчин, толст учинен, только что сабли при бедре не написано. Умыслили по-фряжскому, сиречь по-немецкому, будто живых писать.

Мертвенный, темный лик старинной иконы больше говорил чувству стародума, чем художественное создание новой живописи.

Довольно этих примеров, чтобы показать, как широко захватывались все стороны жизни этой идейной борьбой, занимавшей московское общество со второй половины XVII столетия. Я описал, в каких формах проявлялись эти новые веяния. Мы можем теперь определить, почему они встретили себе такой злобный прием у ревнителей старины. Эти новшества шли вразрез с целым рядом старозаветных идеалов русского общества: 1) новые формы общественных развлечений и новые черты житейского комфорта оскорбляли аскетический идеал жизни, о котором твердили древние поучения, 2) новая наука и передовая литература противоречили исключительно церковному характеру древнерусской образованности, основанному на боязни всякого светского знания, наконец, 3) иноземное происхождение занесенных на Русь новых веяний претило националистическим идеалам того времени: Москва подобно Древнему Риму — центр вселенной, на Руси — истинная мудрость и истинная вера и потому у иноземцев нам ничему учиться не пригоже, — вот что впитывали в свой ум с детства люди, выросшие на старозаветных преданиях.

Во имя этих-то начал они негодовали на перемены, происходившие в разных областях тогдашней жизни. Но их негодование превратилось в ужас и их недовольство перешло в открытую борьбу, когда новые веяния коснулись того, что представлялось самой незыблемой святыней, — порядков богослужения и текста священных книг, когда Никон при помощи киевских монахов и на основании греческих образцов и рукописей начал исправлять испорченные переписчиками богослужебные книги и богослужебные обряды.

Правда, все эти исправления совершенно не касались религиозных догматов; они только восстанавливали первоначальное начертание искаженных переписчиками слов, например, вместо «Исус» восстанавливали правильную форму «Иисус», или отменяли утвердившиеся в русской церкви неправильные обряды вроде употребления при крестном знамении двоеперстия, а не троеперстия, или повторения подряд дважды, а не трижды священного возгласа «аллилуия». Но в глазах стародумов того времени буква писания и обряд церковный составляли самую сущность религии — именно букве и обряду приписывалась таинственная, божественная сила, управляющая судьбою человека. Обсуждая вопрос, как следует говорить в Символе веры «рожденна не сотворенна» или «рожденна, а не сотворена», с частицей «а» или без нее, — ревнители благочестия говорили:

— Нам всем подобает умирати за единый аз. Великая зело сила в сем аз сокровенна.

От правильности буквы и обряда зависит спасение души человека, а правильными могут быть лишь те обряды и книги, которые исстари употреблялись на Руси, ибо одной лишь русской земле дано от Бога хранить истину. Так рассуждали старозаветные люди, и церковная реформа Никона представилась им таким же дьявольским наваждением, как новые костюмы, новые книжки и новые иконы.

Тогда-то началась борьба за старую веру и за старые обычаи. Мы можем сожалеть о тех заблуждениях, о том умственном ослеплении, которыми руководились эти борцы; но мы не может не отдать им дани уважения за проявленное ими нравственное мужество при отстаивании своих, хотя и неосновательных убеждений. А борьба была действительно исполнена мужества. Для многих она окончилась огненною смертью.

Мы всего лучше войдем в самый центр этой борьбы, бросив взгляд на судьбу ее главного вдохновителя. То был протопоп Аввакум, одна из замечательнейших личностей на Руси того времени. Со страстным темпераментом, с огненным словом, с непреклонно суровой, железной волей — Аввакум был прирожденным общественным вождем. Судьбе было угодно поставить его в ряды поборников старины, и он повел дело этой партии со всем пылом своей одаренной натуры.