Исторические силуэты

Распространные в тогдашнем обществе толки отчетливо отразилось в записках Энгельгардта[580], который именно подчеркивал то обстоятельство, что возвышение Аракчеева было подготовлено неудачами России в ее первых выступлениях против Наполеона. «Александр, — пишет Энгельгардт, — до того кроткий, доверчивый, ласковый, теперь стал подозрителен, строг, неприступен и не терпел слова правды. К одному только Аракчееву имел он полную доверенность, который по жестокому своему свойству приводил государя в гнев и тем отвлек от него людей, истинно любящих его и Россию». Распорядительность, проявленная Аракчеевым во время финляндской кампании 1808–1809 гг., еще более утвердила блеск его возвышения. Осуществление плана государя о переходе русских войск в Швецищ по льду Ботнического залива приписывали всецело железной настойчивости Аракчеева, который отправился к армии и, не желая слушать никаких возражений, требовал немедленного исполнения этого плана. В обществе ходили тогда слухи, что Аракчееву будет присвоен титул «князя Финского»[581]. Эти слухи оказались неосновательными, но Аракчеев получил другие, неслыханные дотоле почести. Сначала Александр пожаловал Аракчееву орден Андрея Первозванного — тот самый, который государь надевал на себя, но Аракчеев, по принятому им обыкновению, упросил государя взять этот орден обратно. Тогда Александр отдал повеление, чтобы войска отдавали Аракчееву следуемые ему почести даже и в местах Высочайшего пребывания Императорского Величества.

И, однако, все это не было еще окончательным утверждением безраздельного аракчеевского фавора. Весьма знаменательно, что одновременно с возвышением Аракчеева в эпоху Тильзитского союза всходила звезда Сперанского. Александр снова становился в свою любимую позу между двух противоположных течений. Если в первые годы царствования Александр искусно лавировал между «Неофициальным комитетом» и партией старых сенаторов, то теперь, после Тильзита, он поставил себе задачей обеспечить равновесие внутреннего политического курса, возложив на одну чашку весов государственной политики влияние Аракчеева, а на другую — влияние Сперанского. Он решил, по-видимому, сделать попытку одновременного осуществления и «успокоения» и «реформ» и для этой цели считал наиболее целесообразным поделить государственную работу между двумя главными своими сотрудниками: на Аракчеева возлагалась миссия «успокоения» общего брожения умов мерами строгости, а на долю Сперанского доставалась подготовка коренной реформы государственного строя России. Александр, по-видимому, полагал, что оба его сотрудника могут делать каждый свое дело независимо друг от друга. Но такое разделение претило тщеславным стремлениям Аракчеева к безраздельному господству у ступеней трона. И на этой почве между Александром и его давнишним пестуном скоро пробежала тень. Аракчеев бесился по случаю того, что его не посвящали в те таинственные работы, которые были поручены Сперанскому. А работы Сперанского были действительно окружены непроницаемой таинственностью. В ноябре и декабре 1809 г. Сперанский заканчивал проект «Образования Государственного Совета». Государь в это время ездил в Тверь и затем в Москву. Сперанский высылал Александру свою работу отдельными тетрадями, причем тетради передавались в конвертах без адреса, за какою-то вымышленною печатью, камердинеру Мельникову, который затем уже и надписывал их государю в Москву. «Мельников — важный человек!» — злобно иронизировал Аракчеев по этому поводу. Проект показали затем гр. Салтыкову, кн. Лопухину и гр. Кочубею[582] и, наконец, дали взглянуть на него гр. Румянцеву[583], государственному канцлеру. Аракчеев был оставлен в стороне. Он выходил из себя и уже собирался удалиться в Грузино. Наконец, почти уже накануне обнародования реформы, Александр обещал Аракчееву прочесть проект и ему. Был уже назначен для этого день, и Аракчеев дожидался, что его позовут во дворец. Вдруг ему доложили, что приехал Сперанский. Оказалось, что Сперанский привез с собою лишь оглавление проекта с тем, чтобы на словах рассказать существо новой организации. Аракчеев принял это как новое оскорбление, отвечал Сперанскому грубостью, отказался что-либо слушать и тотчас уехал в Грузино, послав государю письмо об отставке. «Я еще не видывал Аракчеева в таком бешенстве», — говорит в своих записках Марченко, вошедший к Аракчееву тотчас после отъезда Сперанского[584]. Три дня прошло после этого в беспрестанной пересылки фельдъегерей между Петербургом и Грузиным.