Исторические силуэты

Назначение Ростопчина вызвало противоположные чувства в общественных кругах Москвы. Клевреты Ростопчина, как Булгаков, Брокер[290], Оденталь[291] в Петербурге[292], конечно, ликовали. Бестужев-Рюмин[293], напротив, свидетельствует в своих «Записках»[294]: «Лишь только я узнал о сей перемене начальства, сердце у меня облилось кровью, как будто я ожидал чего-то очень неприятного». Может быть, впрочем, настроение того времени окрасилось в памяти Бестужева в такой очень уж мрачный цвет в связи с последующими его столкновениями с Ростопчиным. Вигель утверждает, что большинство было обрадовано этим назначением, хотя ненадолго, а Волкова, впоследствии одобрявшая первые шаги Ростопчина в роли главнокомандующего, при его назначении писала: «Пока я не думаю, чтобы у него было много друзей в Москве; надо признаться, что он и не искал их, делая вид, что ему нет дела ни до кого на свете»[295].

Эти разнообразные отзывы можно свести к некоторому единству, предположив, что и среди тех кругов, которые сочувствовали направлению Ростопчина и потому могли только приветствовать его назначение, было немало людей, не чувствовавших к Ростопчину личной симпатии: одни были задеты его колким языком, другим не нравились его развязные выходки против старика Гудовича.

Деятельности Ростопчина на посту московского главнокомандующего я пока не буду касаться. Нам придется остановиться на ее главнейших эпизодах ниже, в связи с анализом политического мировоззрения Ростопчина. В это время развернулись со всей ясностью и черты его характера, и особенности его убеждений. Сам Ростопчин был очень высокого мнения о своих государственных заслугах в эпоху Отечественной войны. Он со всей серьезностью утверждал, что именно его деятельности обязана Европа сокрушением могущества Наполеона. В письме к императору Александру от 2 декабря 1812 г. он писал: «Во все времена мое честолюбие состояло лишь в том, чтобы снискать вашу доверенность; я был ею облечен и спас империю»[296]. Такого рода заявления Ростопчин расточал направо и налево[297]. Он любил ссылаться при этом на ту широкую популярность, которую его имя снискало себе в Западной Европе после 1812 года. Действительно, в проявлениях такой популярности не было недостатка. В Кенигсберге носили чепчики â la Rostopchine. Всюду выставлялись его портреты. В Лондоне именем Ростопчина называли лошадь, взявшую первый приз на скачках. Появилась в продаже «ростопчинская водка» и т. д., и т. д. Интересно отметить при этом, что Ростопчин не прочь был и со своей стороны принимать некоторые меры к муссированию своей популярности за границей. Так, например, в 1814 г. он просил Семена Воронцова посодействовать тому, чтобы город Лондон оказал ему какую-нибудь почесть. «Вы мне высказываете, любезный граф, что были бы польщены каким-либо выражением внимания со стороны города Лондона», — пишет Воронцов Ростопчину от 7 июня 1814 г. Воронцов отклонил это поручение, сославшись на то, что он по старости и болезненному состоянию отстранился от общества и ведет совершенно уединенную жизнь. Чтобы утешить Ростопчина, он прибавляет, что управление Лондона находится в рудах совета, избираемого цехами, где преобладает чернь, и потому вовсе не лестно было бы получить знаки отличия от такого учреждения[298].

Как бы то ни было, комплиментами заграничного происхождения и ограничился триумф Ростопчина У себя дома ему приходилось довольствоваться восторгами одних только близких приятелей и клевретов. Громадное большинство общества возненавидело Ростопчина за его деятельность в качестве правителя Москвы в 1812 году. Лонгинов писал Семену Воронцову от 22 февраля 1813 г.: «У Ростопчина нет ни одного друга в Москве, и там его каждый день клянут все. Даже народ ненавидит его теперь в такой же степени, как был раньше им возбужден. Я получил сотни писем из Москвы и видел много людей, приехавших оттуда: о Ростопчине существует только одно мнение»[299].

Сам Ростопчин приписывал эту ненависть исключительно тому, что москвичи сделали его козлом отпущения за понесенные ими материальные потери при пожаре Москвы. Несомненно, что этот мотив играл большую роль в возбуждении против Ростопчина. Но он не был единственным. Люди, совершенно не заинтересованные, не понесшие личных потерь и даже готовые отдавать справедливость Ростопчину там, где это было возможно, тем не менее отвернулись от него в это время с чувством нравственной брезгливости. Решающую роль сыграл в этом случае возмутительный поступок Ростопчина с несчастным Верещагиным. Это событие возбудило одинаково и негодование общества, и гнев государя. Среди различных условий, подготовивших опалу Ростопчина, казнь Верещагина занимала, по нашему мнению, главное место.